На этом Антоний закончил свое рассуждение. Было видно, что Сульпиций и Котта никак не могут решить, кто из обоих собеседников стоит ближе к истине. Тогда Красс сказал:
(263) — Ты, Антоний, изображаешь нам оратора прямо каким–то ремесленником! Я даже подозреваю, что про себя ты держишься совсем другого мнения, а сейчас просто воспользовался своим удивительным уменьем опровергать противника, в чем тебя никто никогда не превосходил. Умение это — бесспорное достояние оратора, но теперь–то оно уже перешло и к философам и главным образом к тем[178], у которых в обычае по любому предложенному предмету обстоятельнейшим образом говорить и за, и против. (264) Но ведь я полагал, что мне, особенно перед нашими слушателями, следует не только представить, каков может быть завсегдатай судейских скамеек, не пригодный ни на что, кроме необходимой помощи в судебных делах; нет, я имел в виду нечто большее, когда утверждал, что оратор, особенно в нашем государстве, должен владеть всеми возможными средствами без малейшего исключения. Ты же ограничиваешь все дело оратора какими–то узкими загородками; ну что ж, тем легче тебе будет разъяснить нам цели и правила его искусства.
Однако отложим такой разговор на завтра; а на сегодня хватит и того, что сказано. (265) Сейчас и Сцевола перед тем, как отправиться в тускуланскую усадьбу, немного отдохнет, пока не спадет жара; да и нам в такую пору это будет полезно для здоровья.
Все с этим согласились. Сцевола же сказал:
—Право, мне жаль, что я уже договорился с Лелием[179] навестить его сегодня в тускуланской усадьбе: я так охотно послушал бы Антония!
И затем, вставая, он произнес с усмешкой:
—Он ведь не столько досадил мне своим разносом нашего гражданского права, сколько доставил удовольствия своим признанием в том, что он его не знает!
