— Как же я брошу все, когда это мое?
— Дак и там же будет все твое, раз оно общее.
— Если общее, значится, не мое.
— Бушмар ты, — смеялся беспокойным смехом в ответ Андрей. — Это «мое» вон до чего человека доводит.
Само слово «Бушмар» было уже понятием нарицательным. Оно уже каждому тут говорило о звериной бесчеловечности, о попрании всего, что не есть сам Бушмар и что принадлежит не ему. О том, что невозможно рядом с ним, пока он в силе, обойтись без обиженных, без слез людских. Те же самые бабули поминали господа и вздыхали, что это бог дал человеку этакую натуру за какие-то грехи его или даже за грехи батьки его и матери. Мужчины все и молодицы всерьез не принимали того, что это «божья кара», но все же иные соглашались, что «натура такая у человека», и только. Однако же были и такие, которые иначе объясняли Бушмара. К ним относился и Андрей, но первым узнал до конца, что такое Бушмар, все же не он. Держался здесь всегда Андрея (а теперь получилось наоборот — Андрей стал держаться его — тот верховодом сделался во всех начинаниях) один хлопец. Он на хуторах за лесом сызмала пас коров, батрачил даже с год на Бушмаровом хуторе. Его стали замечать, когда он подрос. Родители его в войну бежали откуда-то из-под Вильно сюда и тут поумирали от мучительных условий жизни, а он как-то выдержал. Так на глазах у людей и вырос. Звали его Владей; он, когда еще маленьким пастушком был, удивительно сблизился с Андреем, которого звал тогда дядей. Однажды Андрей шел мимо леса, и вдруг увидел, что на дороге стоит неподвижно, будто остолбенев, маленький хлопчик. Подойдя ближе, он узнал «беженского Владю». Тот смотрел в одну точку, куда-то в поле, и молчал. Веки у него были красные, как от болезни, или от бессонницы, или от слез. Было тогда холодно, осень, и он, видно, мерз.
— Что это с тобой? — спросил Андрей.
— За коровами смотрю, — отвечал хлопчик.
— Где же твои коровы?
— Куда-то пропали.
И хлопчик стал плакать.
— Чего ты?
— Бушмар чуть не убил меня.
— За что?
— Корова захромала, дак он кричит, что это я не доглядел. Утром сёння суковатым поленом по шее бил, спрятал мои лапти, нарочно, чтоб я мерз, — это тебе, говорит, наука.
Андрей глянул на босые ножки хлопчика. Они, и правда, аж посинели от холода.
— У меня была одна спичка, да потухла, когда я хотел развести огонь.
Андрей вскоре прислал ему из дому свои лапти, а через несколько дней надоумил уйти от Бушмара и перебраться в деревню. С того времени Владя стал считать его своим отцом.
