в которой они участвуют как представители класса собственников, они задыхаются в собственном имуществе и более не
существуют, а лишь
имеют. Для них
«иметь больше» есть неотъемлемое право – право, которое они приобрели благодаря своим собственным «усилиям», собственному «мужеству идти на риск». Если другие не имеют больше, чем они, то только потому, что те некомпетентны и ленивы, а хуже всего – непростительно неблагодарны по отношению к «великодушным жестам» доминирующего класса. Именно потому, что они «неблагодарны» и «завистливы», угнетенных воспринимают как потенциальных врагов, за которыми необходимо следить.
Иначе и быть не может. Если как подрывная деятельность воспринимается гуманизация угнетенных, то и их свобода – тоже. Отсюда вытекает необходимость постоянного контроля. И чем больше угнетатели контролируют угнетенных, тем быстрее они превращают их в, казалось бы, безжизненные «вещи». Эта склонность сознания угнетателей «обезодушевлять» всех и все, с кем или с чем оно сталкивается, своей жаждой обладать, бесспорно напоминает склонность к садизму.
Радость полного господства над другим человеком (или другой живой тварью), собственно, и есть суть садистского побуждения. Эту мысль можно выразить иначе: цель садизма заключается в том, чтобы сделать человека вещью, превратив живое в нечто неживое, поскольку живое через полное и абсолютное подчинение теряет существенное свойство жизни – свободу[86].
Садистская любовь есть любовь извращенная – любовь смерти, а не жизни. Итак, одна из характеристик сознания угнетателя и его некрофилического взгляда на мир – это садизм. Поскольку сознание угнетателя в своем стремлении доминировать пытается подавить потребность в исследовании, любопытство и творческую силу, которые являются отличительными чертами жизни, оно убивает жизнь. Угнетатели все больше и больше используют достижения науки и современные технологии – бесспорно, мощные инструменты – в своих целях: для поддержки порядка угнетения через манипуляции и репрессии[87]. Угнетенные как объекты, «вещи» не имеют никаких целей, за исключением тех, что им предписывают угнетатели.
В этом контексте актуален и другой вопрос, важность которого не вызывает сомнений: определенные члены класса угнетателей присоединяются к угнетенным в их борьбе за освобождение и, следовательно, перемещаются с одного полюса противоречия на другой. Они играют основополагающую роль и играли ее на протяжении всей истории этой борьбы. Однако случается, что, переставая быть эксплуататорами или безучастными наблюдателями, или попросту наследниками эксплуататоров и перемещаясь на сторону эксплуатируемых, они практически всегда несут на себе печать своего происхождения: свои предубеждения и искажения, которые включают в себя сомнения в способности других людей мыслить, желать и знать. Соответственно, эти единомышленники народа постоянно рискуют впасть в благотворительность, столь же пагубную, как и та, которой страдают угнетатели. Щедрость угнетателей подпитывается несправедливым порядком, который необходимо поддерживать для того, чтобы оправдать эту щедрость. И в то же время наши новообращенные по-настоящему хотят изменить несправедливый порядок; но из-за своего прошлого опыта убеждены в том, что именно они должны быть исполнителями этой трансформации. Они говорят о людях, но не доверяют им; а ведь доверие к людям – это необходимое условие революционных изменений. Настоящего гуманиста можно быстрее отличить по его доверию к людям, которое вовлекает его в их борьбу, чем по тысячам поступков, совершенных во имя народа, но без доверия к нему.
