Кошка курнявкала ей.
И Лизаша прошлася в гостиную, чуть не спугнувши мадам Вулеву, экономку, желающую для Лизаши стать матерью (мать умерла, и Лизаша ее еле помнила); если хотите, мадам Вулеву заменяла ей мать; но Лизаша мадам Вулеву не любила; мадам Вулеву — огорчалась и — плакала.
Годы носила два цвета: фисташковый, серый; ходила с подпухшей щекою (последствия флюса), — в сплошных хлопотах, суматохах, трагедиях: с кошкою, с горничной; птичьим носочком совалась во все обстоятельства жизни Лизаши, Мандро, Мердицевича; очень дружила с мадам Эвихкайтен; и во всем прославляла Штюрцваге какого-то (где-то однажды с ним встретилась); явно на всех натыкалась она, получая щелчки; говорила по-русски прекрасно; и если хотите, — была она русская: муж, Вулеву, ее бросил давно:
— Я, Лизок, наконец, догадалась, откуда все это.
— Ну?
— Думаю, Федька кухаркин поймал под Москвой, затащил и нечаянно выпустил в комнаты.
«Все это» — что ж?
Пустячок.
Дня четыре назад, разбирая квартиру, мадам Вулеву в гардеробной, за шкафом нашла небольшую летучую мышку: верней — разложившийся трупик; порола горячку: и — крик поднимала; всю ночь просидела над думой о том, как случился подобный «пассаж» и откуда могла появиться летучая мышка.
— Давно замечала, давно замечала: попахивает?
— Да и я…
— И — попахивало!.. Ну так вот: это — Федька.
— Не стоит вам так волноваться, мадам Вулеву.
— Ах, забыла я: шторы как раз без меня приметают…
Зазвякавши связкой ключей, она выскочила.
А Лизаша прошла в диванную.
В серой и блещущей тканями комнате — только диваны да столик; диваны уложены были подушками, очень цветисто увешаны хамелеонными и парчевыми павлиньими, ярко-халатными тканями; а с потолка опускалася бронзовая лампада с сияющим камнем; на столике были поставлены: халколиванные ящички и безделушки (ониксы): из клетки выкрикивал толстоклювенький попугайчик:
— Безбожники.
Странно: Лизаша была богомольна.
За темною завесью слышались голоса — фон-Мандро с Кавалевером; тихо Лизаша просунула носик меж складок завесы.
— Да, да, фабрикат, — расклокочил на пальцах свою бакенбарду Мандро.
— А с фактурою — как? — завертел Соломон Самуилович пальцами.
— Книгу? — хладел изощренной рукою с поджогом рубина, смеясь, фон-Мандро.
— Не поднимут, — вертел Соломон Самуилович пальцем.
Забилась — в углу: меж подушками блещущего диванчика; укопала в подушках себя: здесь лежала ее ярко-красная тальмочка — с мехом; порою часами сидела на мыслях своих она здесь, распустив на диване опрятную юбочку, ножки калачиком сделав под нею: тишала с блажными глазами, с почти что открывшимся ротиком, пальцами перебирая передничек черный, другой своей ручкой, точеною, белою, матовой, с прожелтью, точно из кости слоновой, и вечно холодной, как лед, зажимала она папироску (девчонкой была, а — курила).
