— Мама, сколько я была в бессознательном состоянии? Помню пробуждения, а дальше опять как в тумане.
— Да долгонько, донюшка, — отозвалась старушка. — Уж ни я, ни доктор Иван Тимофеевич не чаяли тебя в чувство привести. — И, приникнув к ее маленькому уху, прикрытому черными вьющимися, влажными от пота волосами, прошептала: — Это Богородица тебя с того света вытащила. Уж я ей молилась! Она сама мать, понимает, каково потерять единственное дитятко.
Мирра поморщилась. Она была убежденной атеисткой и часто ругала старушку за то, что она тайком прячет почерневшие иконы в старом сундуке и молится.
— Ну что за глупость вы говорите, мама! Разве все от тифа умирают? — Она собиралась добавить еще что-то колкое, но вдруг, прижав руку к потному лбу, спохватилась: — Значит, почти месяц… А на работе меня ждали. Павел Николаевич не заходил? — Мать отвела взгляд, и женщина почувствовала неладное. — Мама, я еще раз спрашиваю: мой начальник не заходил? — Она вскочила с постели и, почувствовав сильное головокружение, снова села. — Мне нужно на работу.
— Да куда ты пойдешь? — запричитала старушка. — Посмотри на себя. Худющая, как журавель колодезный, и слабая такая.
Но Мирра опять поднялась и принялась стаскивать с себя пропахшую потом белую ночную сорочку.
— Нет, нет, и не уговаривай. Лучше чаю крепкого сделай. Есть не хочется. Я ненадолго. Меня Павел Николаевич и держать в таком состоянии не станет. Но я там нужна, понимаешь?
Мать отошла к окну, сжалась, словно собираясь с силами, и ответила:
— Нет больше твоей работы, милая. Некуда тебе идти.
— Нет? — Женщина покачнулась и ухватилась за край стола. — Как это — нет?
— Разбомбили здание горисполкома, — запричитала мать. — Почти камня на камне не оставили. Павел Николаевич с семьей эвакуироваться собираются. И нам с тобой надо бы об этом подумать. Фрицев проклятых со дня на день ожидают.
— Разбомбили? — Желтоватое лицо Мирры с нездоровым румянцем вытянулось. — Этого не может быть!
— Может, моя донюшка, может, — продолжала мама. — Давай лучше вещички собирать. Мы быстро управимся. Я уже большую часть сложила.
Однако дочь схватила черное, в белый горошек, платье, висевшее на вбитом в стену крючке. Когда-то оно считалось нарядным, это было когда-то (теперь, когда немцы подходили к Армавиру, казалось — в другой жизни), но оставалось ее любимым.
— Мамочка, я должна туда пойти, должна, — надевая легкую кофточку (несмотря на жаркую погоду, ее немного знобило), Мирра чмокнула женщину в морщинистую коричневую щеку. — И не переживай, я скоро вернусь.
