— Вам лучше знать, вы — специалист в этом, — улыбнулся одними губами Николаев. — У вас есть моя визитка, звоните в любой час, в любое время. Я сам приглашу вас и назначу место встречи.
— По рукам. Чувствую себя посвященным в рыцари, — улыбнулся я, а сердце уколола ледяная игла. Мне показалось, что Николаева я вижу в первый и в последний раз в моей жизни.
Ко времени окончания нашей беседы ресторан практически опустел. Лишь пара пьяных ребят о чем-то спорили, обнявшись за столом. Да несколько женщин тихо шептались в уголке.
Я пожал жесткую, неприятно шершавую как наждак ладонь Николаева.
В этот момент откуда сверху на лацкан его пиджака что-то упало — маленький паучок. Видимо, выпал из вентиляционной отдушины.
Николаев механически смахнул его на пол, а потом, увидев крошечное существо на полу, побледнел и отпрянул в сторону. Затем, взглянув на меня, видимо, устыдился и хотел было раздавить его, но я помешал ему:
— Не надо. Он тоже жить хочет. Да и пауки падают к счастью, примета такая. К богатству, — я неловко попытался улыбнуться.
Но Николаев юмора не понял. Он как-то отстраненно, словно не замечая меня, посмотрел на паучка и мрачно сказал:
— На телах всех повешенных были найдены пауки. Живые.
После этого он развернулся и ушёл, не прощаясь.
Больше я о нем ничего не слышал. А из газет, неделю спустя, узнал, что дело раскрыто, что спецкор Алексей Ершов страдал от наркотической зависимости, что у него была запутанная личная жизнь и т. п. В общем, следствие закрыло дело с вердиктом «самоубийство». Больше я о подобных делах ничего не слышал.
1.
Признаюсь, несмотря на то, что в разговоре с Николаевым я старался придерживаться иронического тона, ухватился я за это дело, как мальчишка. Детективы не были моим слабым местом. Однако тайна, загадка — здесь меня поймет любой коллега-историк — всегда притягивала меня.
Ведь, если разобраться, что такое работа историка? Это распутывание нитей, уводящих куда-то во мрак, в черные бездны прошлого, спрятанных от нашего глаза пеленой забвения.
История, которую мы все дружно ненавидим в школе или в университете, вызывает в нас омерзение именно своей чрезмерной, искусственной и лживой открытостью. Даты, имена, события, с обязательными доктринерскими выводами в конце параграфов, не допускающих и тени сомнения, что все было ровно так, как написано. Герои и злодеи ткут полотно истории, словно заботясь лишь о том, чтобы увековечить в нем свои имена, да помучить несчастных школьников бесконечной зубрежкой. «Кто скажет, кто такой Суппилулиума II — получит зачет автоматом», — с садистской усмешкой говорил нам наш «историк», силясь убить в нас интерес к этому по-настоящему захватывающему предмету. В моем случае — тщетно.
