— Ворожилиха горит!!
…Слышал, как чиркают по заносам розвальни, как уносятся по периметру парка, вон за ту сосновую колоннаду «тох-тох-тох» копыт, посвист полозьев, видел потом уже далеко в поле зернышко фонаря, сливавшееся затем с дымным заревом над крышами Ворожилихи.
И виновницу луну, выглянувшую из-за спящей деревни, когда уж ни вспять поворотить, ни оправдаться стало невозможно и оставалось только поливать ее, рыжую небесную стерву, из ковшей, из ведер, из единственного брандспойта от ручной помпы-«качалки».
А разве, выражаясь интеллигентно, «ретроспективно», Степанов не мог себе представить, скажем, «атаманшу» Груню? Нынешнюю бабку Аграфену Никитишну? Да за-ради бога! Тем более что в те же тридцатые как-то видел ее на обрыве, над речкой вообще голышом. Она смотрела усмехаясь на них, мальцов, а потом промелькнула желтой с черными пятнами птицей, а навстречу ей из зеркального омута взлетела такая же, и там, где они слились, распустилась белая лилия и рассыпалась, дождиком пробежав по прозрачному окну отмели… кстати, нырять в этот омут мало кто рисковал. Весь он был шагов семи в ширину — вымоина под обрывом, и, врезаясь в воду, надо было сразу выгибаться и тормозить руками и ногами, иначе — голова в песок, хребет — пополам. Да разве это риск был для «атаманши»?! Рассказывали (и опять «видел» это Степанов), как ходила в двадцатые Груня во главе конного отряда за басмачами аж в Китай; взмахивала острыми локтями, обхватывала намертво кривоватыми тощими ногами лошадиные бока, махала «Бульдогом», с которого, говорили, сняла и выбросила, для пущей боеготовности, предохранитель.
А вот потом, жадная до мужиков, не раз битая женами, стала Груня «техничкой» в бане, терла, кашляя и бурча, спины мужикам, а их жены теперь только посмеивались, словно в бане «атаманша», принадлежа всему обществу, стала для всех безопасной и даже вневременной, вроде багровой голой тетки на репродукции с картины Гогена, повешенной в учительской чокнутым историком…
Степанов догадывался, что воспоминания о молодой Груне, возникавшие по утрам где-то возле бывшего пруда, рождаются привычно от некоего предмета — от вросшего в землю пьедестала некогда стоявшей здесь статуи, наверное, «лесной нимфы», в барские времена, должно быть, эффектно смотревшейся на берегу среди темных кущ. И он опять же мог себе представить, как огнями убегали из-под берега отражения розового тела… но ушла та вода…
Обратилась облаками и ручьями, стала дождем и морем. Застал-то он только нижнюю половину нимфы. Выщербленную, покрытую грязной сеткой нацарапанных на мраморе женских имен. А сейчас под снегом угадывался бугорок, а летом видно было, что гнилая поверхность постамента хранит следы узких ступней — след исчезнувшей с этого берега красоты.
