Он сделал паузу проглотить слюну и в тишине услышал, как где-то за стеной тихо плачет ребенок. Петрос набрал воздуху в легкие и напрягся. Он не привык говорить долго, это оказалось куда более сложным делом, чем скакать и рубиться. Но сейчас он не мог приказать, сегодня он мог только попробовать убедить.
– Русские затворятся в Шуше. Они возьмут к себе женщин, детей, стариков. Они приглашают всех, кто может держать оружие. Но если мы оставим наш дом… Дом князя Мадатова, который стал родным для многих из нас… Они возьмут его, разграбят.
– Они и так возьмут его, Петрос, – поднялся над двором суровый и грубый голос. – Они возьмут его в любом случае: будем мы здесь или уйдет отсюда!
– Да, возьмут, – подтвердил Петрос, не желая оспаривать очевидное. – Они возьмут его, даже если мы останемся здесь. Но они дорого заплатят за это!
Он замолчал, и над двором повисла тяжелая тишина. Взвизгнуло колесо арбы, и кто-то из дружинников, со спины Петрос не разобрал – кто, пряча лицо, пригибаясь, зашагал рядом с повозкой. А Саркис Наджарян, сверстник Петроса, огромный, плечистый, еле запахивающий бешмет на выросшем животе, затянул узел на последнем тюке, хлопнул по крупу вола и, обняв жену, поднял голову:
– Хорошо сказал, Петрос! Я знаю, сколько стоит стакан моей крови, и не буду сбрасывать цену.
И другие зашевелились, торопясь выпроводить повозки и хотя бы погладить на прощание заходящихся навзрыд жен.
– Женщины уходят, – негромко произнес Петрос, словно общаясь с самим собой. – Женщины уходят, а мы принимаем бой.
Сам не зная, он повторил слова, сказанные меликом Джимшидом. Джимшидом Шахназаровым, дядей и названным отцом князя Мадатова. Слова, сказанные покойным меликом почти тридцать лет назад, когда тот в ущелье повернул своих людей встретить лицом к лицу воинов страшного Ага-Мохаммеда.
С полудня Петрос стоял на стене и смотрел, как покидают селение солдаты и жители. Промаршировали три ротные колонны, протащились четыре орудия, проехали повозки с припасами. Два дружинника вели к Шуше отступающих русских, двое выбранных брошенным жребием. Они не радовались тому, что уходят, они не кричали, что хотели б остаться в замке. Они были воины и привыкли принимать судьбу, глядя ей прямо в глаза. Разве человек может сказать, где ожидает его старуха с острой косой! Сегодня ты стоял прямо против пушки, до краев жерла набитой картечью, и остался без единой царапины, хотя люди вокруг падали, как подрезанные колосья. А послезавтра случайная пуля, пущенная из засады, почти наугад, вдруг уже на самом излете попадает тебе точно в висок… Все знали, что оставшиеся в замке умрут сегодня. Но никто не мог сказать, сколько проживут те, кто уходит.
