Ему показалось, что он ухватил за кончик какую-то важную мысль, но только принялся разматывать ее осторожно, как подступила зловонная черная жижа и затопила его по самую маковку.
Очнулся Новицкий уже внутри клетки, привязанной к телу верблюда. «Вхуш!» – услышал он голос погонщика, далекий, словно прилетевший с другого края долины. Верблюд недовольно рявкнул и принялся подыматься. Тахтараван опять заштормило, и Сергею снова сделалось худо.
Вечером они остановились в небольшой деревушке, приютившейся в предгорье, на берегу одного из притоков Аракса. Князь Меншиков подошел к Новицкому, когда того только вынули из загаженной клетки – грязного, обессиленного, обросшего трехдневной щетиной, – постоял, зажимая нос платком, вздохнул и пошел прочь, не сказав ни единого слова.
Погонщики, слуги, казаки поставили шатры рядом с селением, послу освободили дом местного старосты, а Новицкого Темир отнес в местную церковь. Деревушка была армянской, и в центре ее стоял небольшой храм, почти часовенка, с маленьким куполом, едва возвышавшимся над четырьмя стенами, когда-то белыми, а ныне цвета помета всех птиц, что гнездились над полуразрушенной крышей.
Сергей открыл глаза и увидел над собой темный камень, придвинувшийся, казалось, к самому его лицу. Слабым голосом он спросил Темира, куда тот его поместил.
– Не надо… в церковь… не хочу… не оставляй… Не оставляй меня умирать, – выговорил наконец он достаточно внятно. Уронил голову и задышал часто.
Темир присел рядом на корточки.
– Алексаныч, я тебя вылечить не могу. Пусть твой Бог поможет тебе.
Сергей оттянул уголок рта в грустной усмешке.
– Спустится и заберет, – прошептал он и опустил веки.
После ухода Темира он забылся и долго лежал в беспамятстве. Очнулся Сергей от странного гудения, что раздавалось поблизости. Сова ухнула в отдалении один раз, потом, выждав паузу, еще отчетливей предупредила кого-то дважды. А гудение усиливалось, словно бы десятка два шмелей запустили в подвал и они крутились меж холодных, склизких камней, сложенных в невысокие столбы, уже повыкрошившиеся, источенные безжалостным временем. Большие, должно быть, это шмели, подумал Новицкий, если их слышно даже сквозь резкий, разбойничий свист ветра, свободно гулявшего под сводами древней церкви. Сейчас, ночью, в кромешной тьме Сергей не различал ни столбов, ни черных, закопченных сводов, которые они подпирали. Но еще когда Темир укладывал его на ночь, то успел ухватить окружавшее его пространство, и одного взгляда было ему достаточно, чтобы воспроизвести увиденное подробно и точно. Сергей был памятлив от природы, да еще после знакомства с Георгиадисом упражнял глаза свои, уши и мозг. Служба, к которой подвинул его Артемий Прокофьевич, приучила не надеяться на бумагу и карандаш, а только на собственные возможности. Записанное могли отнять, уничтожить; а то, что сохранялось внутри черепа, лежало в целости. Новицкий старательно развивал остроту чувств, в особенности цепкость взгляда; он не пропускал ничего, что возможно было измерить: считал ступеньки на приставных лестницах, количество яблок на ветке, перекинувшейся через забор, прикидывал высоту зданий, скал, ширину рек и длину прямых участков пути.
