СМСю, тычу палочкой подружку: есть новогодний спирит или нет? Вроде есть — от одного ее голоса уже радостно.
Может, и встречу кого на парти. Я не то что надеюсь, не то что расчитываю (хотя у меня и ручки болят, нецелованы, у меня и попка болит, у меня и животик болит, у меня и язычок болит) — но — нет, ничего делать не буду, и планировать не буду, и мечтать… Мы же не те, кто планирует, рассчитывает, заманивает. Нет.
Но все может случайно — завариться, притянуться, случиться — само по себе. Случайно, нежданно… Просто от общего восторга. А вы тут кушайте ваши салаты — и не надейтесь на большее.
Вот и еду, еду, за окном — лысые поля, белые домики. Все в предвкушении Нового года, который просыпется, как мишура с неба.
Настенька лежит на спине посреди комнаты, балкон открыт, белые подушки на полу и белый диван в углу. Под потолком кружится музыка. Лапки у Настеньки подогнуты. Длинный Томас машет мне вялой рукой — тот самый Томас, которого видно отовсюду, как Эйфелеву башню.
Новогодний спирит, как я вижу, уже вовсю. Я ложусь рядом. Хорошо. Но тревожно. Радужные волны начинают бродить во мне, но потом взрываются пузырями. Я приподнимаюсь на локте.
— Настенька, моя вечная сказка, сладкая мушиная бумага!!! Нет никого слаще тебя! Но — слушай меня, я скажу что-то неважное! — только тогда сказка настоящая — когда можно — выбежать и забежать обратно! Да-да, у меня есть — другой домик, куда нужно забежать! Я поеду к французским девочкам, они меня зовут и ждут, я их любимая мягкая игрушка! Они на меня не нарадуются — уж не знаю, за что полюбили, но полюбили же! У главной французской девочки улыбка как у Чеширского кота! А мышка Марин? Ох, они все славные! Славные, нездешние, юные! А потом, обласканная и обцелованная, я приеду к вам — и еще их приведу!
Настенька машет лапкой:
— Давай. Потом встретимся.
* * *
Новый бойфренд Марин, нервный португалец, по тощим мускулам пробегают искры, кудри вздрагивают, как пчелиный рой.
— Идите-идите! Вы хотите на прогрессиииивный транс. Девочки же любят прогрессииииивный! — кричит он.
Какое-то неприятное, взвинченное безумие. И тарелки хлопают. Люди сталкиваются на лестнице, не видя друг друга, не здороваясь. Французские девочки летают кругами, меняют платья, наливают вино, меняют бокалы, режут и не дорезают колбасу, раскладывают и собирают еду. Кто-то сильно взрослый и тоже, очевидно, примазавшийся ко француженкам, — сидит на софе, посредине развала и раздрая, кружения и жужжания, и с терпением, показывающим опытного фестивального ветерана, пьет чай (держа чашечку в мощных татуированных ручищах) и что-то грузит некрасивой и тоже «примазавшейся» английской девочке с серьгами-рожками в ушах. Они тут так же не к селу, как я — и мне становится грустно на них смотреть. Нервно жужжащий рой. Кокаин. Я не вплетаюсь в этот рой, сижу в сторонке, чужая. Они — зимние, тревожные, не летние.
