А ведь именно так выглядит картина, которую я пытаюсь нарисовать читателю.
Августовское солнце делает канцелярию светлой до прозрачности. Все в рубашках, кроме гражданина Попье. Он в черном жакете. Одежда скроет украденный приговор. Он потеет, но гораздо сильнее, чем это мог бы вызвать теплый жакет. Постоянно бегает в нужник. Он и прежде ощущал в себе воду, но не думал, что в нем ее так много. К счастью, даже самые проницательные шпики Комитета общественной безопасности не умеют отличать обычный пот от пота, вызванного страхом. (Прогрессивные научные теории спонтанных рефлексов еще не вошли в моду в полиции.)
Все очень заняты. Снаружи доносится гул народа, собравшегося перед железной балюстрадой Дворца правосудия для встречи повозок с приговоренными. Хотя заседание закончено, в зале суда слышны глухие голоса. Только что вбежал судья Палетер, пожелавший что-то проверить в приговорах на столе Попье, — нужная ему бумага, к счастью, еще здесь! — влетел на минутку Фукье-Тенвиль, и он что-то искал, Попье никак не может понять, что ищет общественный обвинитель, несколько потных национальных гвардейцев прошли, громко разговаривая, сквозь канцелярию, и увидел он бледное, напряженное лицо Барера из Комитета общественного спасения, и все это происходит одновременно, в кошмарном полусне, в невероятном сплетении неясных картин, в хаосе взаимоотношений соперников, так что совершенно непонятно, как из бездонного болота его памяти всплыла история с приговором пряхе, сидящей в глубокой темнице, и вот уже новый скомканный лист оказался в его руке, а рука — под жакетом.
Отступать было некуда. Никому бы он не смог объяснить жалкое состояние бумаги с приговором. А засунуть его в карман не решался. Случаются внезапные обыски. Без видимого повода. Ни разу не было найдено ничего такого, чему бы здесь было не место, и ни разу не обнаружили утраты того, что должно было находиться тут. Поводом для таких обысков служила революционная бдительность, а ее пути неисповедимы.
Занося приговоры в протокол, Попье левой рукой отрывал клочок за клочком, осторожно запихивал их в рот и глотал, предварительно смягчив под языком слюной, после чего опять запускал руку в жакет за новым клочком.
Так гражданин Жан-Луи Попье, писарь Революционного трибунала Великой французской революции, съел вторую смерть.
И первую по собственной воле.
Бумага была не такой невкусной, как вчерашняя, чернила не вызвали тошноты. Оба листа теперь приобрели сладкий привкус его собственной воли.
