Однажды я разозлилась, собрала все эти приобретения, в разное время купленные отцом, и свалила их в темный чуланчик возле кухни, где они дружно пылились все вместе, а отец между тем продолжал порой приносить оббитые пивные кружки, треснувшую чашку старого Гарднера или Попова, позеленевший от времени подстаканник Фаберже, чайники без ручки или без носика…
Поначалу он, увлекающийся, эмоциональный, не переставал любоваться покупками, призывая меня любоваться вместе с ним:
— Гляди, Настя, что за прелесть!
— Где прелесть? — нарочито устало спрашивала я.
Он высоко поднимал руку с пресловутой пивной кружкой или треснувшей чашкой.
— Разве не прелесть? Что за чистота, что за совершенство линий, чудо что такое!
Полюбовавшись вволю, отец вскоре забывал о своей покупке, а позабыв, само собой, приносил домой следующее чудо.
И снова непритворно восхищался, и снова быстро забывал…
Правда, фарфоровые безделушки он ставил на книжные полки, которыми были уставлены все стены в обеих комнатах и в коридоре.
Случалось, кто-нибудь, впервые пришедший к нам, подходил ближе, брал с полки какую-нибудь фигурку, чтобы разглядеть ее получше, и она буквально рассыпалась в его руках.
Отец обычно начинал немедленно успокаивать сконфузившегося гостя:
— Не горюйте, прошу вас, туда ей и дорога…
Он был искренен в эту минуту, потому что уже давно успел охладеть к недавнему «чуду».
Я стала лицом к дому, отыскала наши два окна. Увы! Они уже много лет не были нашими, потому что в той квартире проживали совсем другие люди, не имеющие к нам решительно никакого отношения.
Дождь густо, как бы обозлившись, сыпал сверху, ветер бил в лицо, но я по-прежнему все стояла, смотрела на хорошо знакомые окна.
В одном окне виднелась недорогая люстра — белые плафоны, словно головки колокольчиков, повернуты вниз, другое окно было неплотно задернуто шторой, из-под шторы выбивался зеленоватый лучик света.
Должно быть, горела настольная лампа.
Было в квартире еще одно окно, на кухне, но оно выходило во двор.
Лет десять тому назад я осмелела, пришла поглядеть на тех, кто живет в нашей бывшей квартире.
Дверь открыла женщина, довольно неряшливая с виду, высоко подобранные волосы, фланелевый застиранный халат. Лицо расплывшееся, а может быть, отечное, нездорового землистого цвета…
— Вам кого? — спросила она.
Глаза ее, усталые, в припухших веках, скорее равнодушно, чем неодобрительно, смотрели на меня, и я вдруг постеснялась сказать, что вот ведь как получилось, я здесь жила когда-то, и теперь мне хочется знать, кто живет там, где я родилась, страдала, любила, надеялась, ждала и думала…
