Говорила она теперь с ним не так, как раньше, почти умоляюще, а снисходительно, даже свысока. Однажды я слышала, как она прикрикнула на него, когда он спросил, почему она не пошла в магазин отоварить карточки:
— А вы бы сами сходили, еще на своих ногах ходите, вот и пошли бы!
И он замолчал, сраженный ее голосом, холодным блеском глаз, непривычно независимым тоном.
Когда бывала воздушная тревога, все, как и обычно, собирались в комнате Карандеевых.
Я заходила в Аськину комнату, брала Алю к себе на колени.
За окнами слышалось гудение самолетов, грохот зенитных орудий.
Аля сидела у меня на коленях очень тихо, словно маленькая мышка, и тоже слушала вместе со мной, и когда голос диктора объявлял «Отбой! Угроза воздушного нападения миновала» — Аля доверчиво смотрела на небо и крепко прижималась ко мне.
— А вдруг это понарошку? — спрашивала она меня. — Вдруг это неправда и ничего не миновало?
Иногда, не часто, я получала письма от Семена и Витьки.
Оба писали коротко: «Живы, здоровы, бьем врага».
Семен называл меня Катей, а Витька только и делал, что менял мое имя так, как ему хотелось, — Катеришкер, Катюшанская, Катокай…
Но я помнила, я все время помнила тот последний день, когда он назвал меня просто по имени…
Я писала ему чаще, чем Семену. Очень трудно было писать Семену, потому что не хотелось сообщать о главном — о том, что его отец бросил мать и переехал к той самой кассирше.
По-прежнему отец Семена работал на «Красном Октябре», выполнял, как он выражался, заказы фронта, и потому, наверное, ему дали броню.
Он выглядел для военного времени просто отлично, носил гимнастерку, сапоги, а на боку большую, скрипящую кожей полевую сумку.
В ту пору нередко встречались такие вот люди, отроду не нюхавшие пороха, но почему-то щеголявшие неподдельной военной выправкой и нарочито военного вида костюмом.
Все наши соседи жалели Семенову мать, хотя она никогда ни с кем не делилась, никому не жаловалась, а молча несла свое одиночество.
Теперь она уже не шила дома, а работала на швейной фабрике, выпускавшей белье для фронта.
Каждый раз, получив письмо от Семена, я бежала показать его ей.
И мы радовались вместе: он жив!
Однажды она сказала:
— А ведь ему там тяжелее, чем мне…
Я поняла: ей хотелось попросить меня не писать Семену об отце, но она не знает, как сказать об этом.
И я сказала:
— Я ему пишу все больше о себе, о своей работе…
Она поняла. Молча взглянула на меня благодарными глазами, заправила волосы под платок. Она сильно постарела, похудела, и руки у нее были худые, с толстыми жилами, с изуродованными работой пальцами.
