С восхождением на престол Людовика XVI Бастилия потеряла статус государственной тюрьмы и превратилась в обычную, с той лишь разницей, что заключенных в ней содержали в сравнительно лучших условиях. В Бастилии окончательно отменили пытки и запретили сажать узников в карцер. 11 сентября 1775 года министр королевского двора Гийом де Мальзерб (будущий адвокат в суде над Людовиком XVI) писал коменданту крепости де Ружмону: «Никогда не следует отказывать заключенным в чтении и письме. Из-за строго содержания злоупотребление, которое они могли бы совершить при этих занятиях, не вызывает опасений, а лишение занятия в одиночестве может вскружить голову многим. Не следует также отказывать тем, кто пожелал бы заняться чем-то иным, надо лишь следить, чтобы в их руки не попадали такие инструменты, которые могут способствовать бегству. Если кто-либо пожелает написать семье и друзьям, то это надо разрешать, но письма прочитывать <…> Равным образом следует разрешать заключенным получать ответы и доставлять им таковые при предварительном прочтении. Во всем этом полагаюсь на ваши осмотрительность и гуманность».
Что касается «свирепой охраны», то ее практически не было. Гарнизон Бастилии состоял из 82 солдат-ветеранов (инвалидов), к которым 7 июля добавились 32 швейцарца из полка Салис-Самад при 13 пушках.
Удивительно, но такое достаточно человечное отношение в этом «исправительном учреждении» почему-то не помешало французам люто ненавидеть Бастилию. А вот две другие тюрьмы, Бисетр и Шарантон, где умирали с голоду и тонули в грязи настоящие политзаключенные и уголовники, никто в 1789 году и пальцем не тронул.
Связано это с тем, что революционные агитаторы умышленно распаляли страсти, утверждая, что подвалы Бастилии полны громадных крыс и ядовитых змей, что там годами томятся закованные в цепи «политические», что там есть камеры для пыток и т. д., и т. п. Разумеется, все это было вымыслом.
Один из очевидцев потом вспоминал, что в ночь на 14 июля «целые полчища оборванцев, вооруженных ружьями, вилами и кольями, заставляли открывать им двери домов, давать им пить, есть, деньги и оружие». Все городские заставы были захвачены ими и сожжены.
Потом в течение двух суток Париж был весь разграблен, хотя несколько разбойничьих шаек удалось обезоружить и кое-кого даже повесили. Когда король Людовик XVI узнал о происходившем, он спросил у герцога де Ларошфуко:
— Это бунт?
— Нет, сир, — ответил ему герцог, — это революция.
