Но горькая ирония, самоотрицание и выворачивание — типичны: возьмем, к примеру, современного Бората из фильма Саши Барона Коэна: суицидальная самоирония превращается в щит. Лурье доводит этот литературный прием до «отвратительного» накала — призыв к морали через пинок.
Главный герой
В книге отсутствует ее главный герой — Гитлер. «Кто самый великий художник нашей эпохи?
Дюшан? Пикассо? Борис Лурье? Или это Адольф Гитлер? Последний, кажется, наиболее вероятным кандидатом на этот августейший титул: «Великий художник разрушения», который оставил неистребимые следы своих шедевров. Давайте проанализируем беспристрастно … этот художник наиболее эффективно повлиял на свое время, и эффект его будет воздействовать еще на многие последующие поколения», — пишет Лурье в своих мемуарах.
Что касается восприятия войны как художественного произведения, здесь мы сталкиваемся с психологической защитой, подобной реакции композитора Штокхаузена, объявившего трагедию 11 сентября величайшим перформансом всех времен.
Не один Лурье воспринимает Гитлера в качестве трансгрессивного литературного героя. Вспомним фильм Сокурова «Молох» или проект «Нацисты» художника Петра Укланьского, собравшего коллекцию фотографий голливудских красавцев в ролях офицеров Вермахта…
Символический еврей как эротический объект
Еврей в литературе может быть исключительно символической фигурой.
Но что касается антисемитизма — давайте заглянем в политическую историю: в религиозной борьбе двухтысячелетней давности победило христианство. Евреев объявили богоубийцами. Богоубийцы подвергались преследованию. Факт постоянного травмирования евреев в христианской действительности остается фактом. Отсюда — авангард, бунт, анархизм, спор, энергия, и если хотите, — вопль. Так что Гитлер — всего лишь одно из многочисленных действующих лиц. Результат многовековой травмы — еврейский авангард.
Описывая садомазохистские отношения символических евреев и символических не евреев, то есть художников и не художников, Лурье доказывает то, о чем говорит Пьер Клоссовски в эссе «Маркиз де Сад и Французская революция»: «…если романтическая душа, которая не что иное, как ностальгическое состояние веры, осознает себя, возводя свою страсть в абсолют… то садистская душа осознает себя только через объект, возбуждающий ее мужественность и утверждающий ее в состоянии возбужденной мужественности, которая, в свою очередь, становится парадоксальной жизненной необходимостью и начинает чувствовать, что не может быть в возбуждении».
