Заместитель командира батальона сидел на земле и ошарашенно озирался. Потом встал, отвесил еще один поклон:
- Простите мне мое невежество, Ворокофу-сан, но я не могу узнать школу, приемом которой вы сбили меня с ног. Кто был вашим достопочтенным учителем? Мне посчастливилось обучаться у самого Какуно Хапеита[1], а у кого обучались вы?
Волков молчал, размышляя, как бы ответить так, чтобы с одной стороны ничего не сказать, а с другой – не показаться дурачком или грубияном? В конце концов он выдал пространный рассказ о том, что его первым учителем был японский солдат по имени Такаги, но затем он обучался у многих наставников, которые учили его разным видам единоборств, так что он и сам не знает, как назвать школу, которой владеет. Впрочем, он подозревает, что никакого названия и нет, а есть просто мешанина из разных приемов рукопашного боя.
Выслушав эту бредятину, Ии Торамаса согласно покивал головой и заметил, что он наслышан о некоем русском мастере, который кажется тоже создает что-то подобное. Всеволод решил, что японец, видимо, имеет ввиду то ли Ощепкова[2], то ли Спиридонова[3]– о них ему еще в детстве рассказывал отец. Правда сам он почти ничего не помнил об этих людях, но на его удачу Торамаса не стал продолжать разговор. Он еще раз поклонился, попросил у Волкова разрешения как-нибудь в другой раз повторить этот интереснейший поединок и, сославшись на неотложные дела, удалился, разрешив красноармейцам продолжать эти полезнейшие занятия.
А в это время и китайцы, и красные союзники накапливали силы, готовясь к решительной схватке. Из внутренних районов СССР и из Кореи в Манчжурию подтягивались свежие дивизии, а из внутренних районов Китая туда же брели колонны понурых новобранцев. Но война требовала не только свежего мяса. Она нуждалась в том, что было ее кровью, и потому во Владивостоке, Дайрене и Рёдзюне[4] суда выгружали патроны и рис, снаряды и пулеметы, самолеты и сушеные сливы, взрывчатку и квашенную редьку, в Харбин и Мукден нескончаемым потоком шли эшелоны с бензином, бронеавтомобилями, салом, солониной, сапогами и шинелями, а в Кантоне[5] и Шанхае портовые краны, окутанные клубами пара, выхватывали из трюмов угрюмые танки и артиллерийские орудия, и бежали по шатким сходням бесконечные цепочки похожих на муравьев кули, тащивших на своих плечах ящики с винтовками и консервами, упакованные в корзины бутыли с кислотой и мешки с опием.
И грянуло. Китайцы атаковали по всему фронту, пытаясь численностью компенсировать недостаток военной подготовки и нехватку вооружения. Японцы встали насмерть, но советские части слегка попятились. Особенно тяжелые бои развернулись в районе города Ляоян, который обороняла 12-я стрелковая Амурская дивизия и четыре полка цириков Монгольской народно-революционной армии. Против них маршал Чжан Сюэлян сосредоточил семь пехотных дивизий разного состава, шесть кавалерийских бригад и почти двести орудий. И хотя по силе, составу и вооружению советская дивизия превосходила три китайских, а кавалерийские бригады молодого маршала в регулярных армиях считались бы полками, положение складывалось серьезное. После недели отчаянных боев комдив Смирнов[6] был вынужден отступить, но 34-й Омский стрелковый полк, кавалерийский эскадрон и сапёрная рота Амурской стрелковой и монгольские части оказались в окружении. Смирнов запросил помощи, и в район Ляояна перебросили 1-ю Соединенную стрелковую дивизию имени Советско-Японской дружбы.
