– Значит, ты говоришь, что подглядываешь за симпатичной особой в окошко? – прикидываясь глухим, переспросил Петр.
– Чувствую себя последним кретином, – свесив голову, проговорил я. – Как-то это неправильно.
– Что неправильно? – Петра эта тема явно завела. – На красивую женщину смотреть можно и нужно! Вспомни себя, неужели в бане не подглядывал?
– Нет, – покачал я головой, не желая рассказывать Петру, что это была вовсе не баня, а кусты рядом с пляжем, где отдыхающие имели привычку переодеваться, но смысл от этого не менялся.
– Каждый нормальный мужик хочет видеть объект своей страсти, я так считаю, – твердо заявил Калугин. – Странно, если бы все было иначе, сам посуди!
– Может и так, только вот мне давно не десять, и, где пестики и тычинки, я знаю.
– А чего тогда рожа кислая? У тебя же вечером клуб, текила и веселье?
– Не знаю, стоит ли мне туда ехать, не по себе как-то. – Я еще ниже опустил голову, коснувшись лбом холодной кромки бокала с виски.
Рассказать, что она на тринадцать лет моложе? Рассказать про фотографии? Где-то внутри мне казалось, что даже если Петр поймет все это, то потом, поразмыслив, в глубине души непременно осудит. У него тоже была дочь, и, если так рассуждать, какому отцу было бы приятно, узнай он, что сосед подглядывает за дочуркой, делает снимки, а потом любуется ими? Никакому! Хотя я пока не смотрел на сделанные фотографии, ощущая их манящую наркотическим дурманом силу, но был почти уверен: рано или поздно они попадут на планшетный компьютер.
А пока сам акт просмотра сделанных снимков представлялся падением последнего барьера и признанием моего разгромного поражения в несуществующей борьбе с самим собой. Я не боролся, я скорее боялся.
– Послушай, – посерьезневшим голосом сказал Калугин. – Я вижу, что ты немного растерян и говорить об этом не хочешь. Я и не настаиваю. Любовь всегда имеет смысл, а увлечение всегда приносит радость, и все это вместе может взорвать к чертовой матери окружающий мир, оставив лишь небольшой островок для двоих.
Я удивленно посмотрел на Петра, не ожидая такой проницательности от обычно беззаботного товарища.
– Я раньше боялся, – продолжил он. – Боялся всего, перемен, которые неизбежно приходят с новыми чувствами, боялся разрывов, объяснений, да и просто серьезных потрясений в устоявшейся, словно в прокисшем болотце, жизни.
– А теперь? – чувствуя, что нужно вставить вопрос, чтобы рассуждения Калугина продолжали бег и не останавливались, спросил я.
