и сама флиртует напропалую, причем ни пол, ни возраст ее не останавливают. Да, она такая. Наверняка и вас уже поманила пальчиком.
Все нормально, я не ревную. Но в прежние времена могла бы. Мать и дочь – известный сюжет. А тут еще мать – и дочь без отца: такой сюжет вам тоже известен? Что думает дочка-подросток о маминых, скажем так, поклонниках, что думает мать о дочкиных дружках. Мы с ней не любим оглядываться на те годы. Она считала, что мне еще рано думать о сексе, а я – что ей уже поздно. Я водилась с порочными на вид мальчишками, она водилась со столпами гольф-клуба, которые втайне надеялись, что у нее в кубышке припрятаны миллионы франков. Она опасалась моей беременности, я опасалась ее позора. Во всяком случае, так говорилось вслух. Про себя-то мы выражались немного иначе, менее благопристойно.
Но это все в прошлом. Нам не дано изображать тошнотворную игру в «дочки-матери», какую описывают в журналах, где каждая непременно называет другую своей самой близкой подругой. Но могу сказать, чем восхищает меня Maman. Она никогда не жалеет себя, а если и жалеет, то не подает виду. У нее есть гордость. Жизнь ее сложилась не так, как ей хотелось, но она принимает положение дел как данность. Это вряд ли может послужить хорошим уроком, вы согласны? И все же меня она к этому приучила. В ранней юности я вечно выслушивала ее советы, от которых отмахивалась, а единственный усвоенный мною урок она мне преподала, сама о том не подозревая.
Так что я тоже принимаю положение дел как данность. Например… стоп, я, наверное, не должна об этом заговаривать… Оливер будет злиться… сочтет это предательством… но пару лет назад у Оливера случилось… как сказать?.. болезнь? срыв? депрессия? Эти слова, с моей точки зрения, и тогда не покрывали всего, что произошло, а нынче – тем более. Он вам не рассказывал? Наверное, нет. У Оливера тоже есть гордость. Но я помню – совершенно отчетливо, – как однажды вернулась домой раньше обычного, а он лежит в точности как перед моим уходом: на боку, с подушкой на ухе – только нос торчит и подбородок выпячен; присела я к нему на край кровати, он не мог этого не почувствовать, но никак не отреагировал. Я спрашиваю, а слова в горле застревают: «Что такое, Оливер?»
А он отвечает, причем без обычного своего ерничества, на полном серьезе, как будто ему задали очень трудный вопрос: «Невыразимая тоска бытия».
Как по-вашему, не это ли истинная причина? «Невыразимость»? Если депрессия – это когда не хватает слов, то невыразимость делает твое бедственное положение, твое одиночество еще нестерпимей. И ты храбришься: «Просто настроение так себе» или «Небольшая хандра», но от этих слов никому не лучше, а только хуже. Нет, в самом деле, нам ведь всем доводилось испытывать то же самое, ну или нечто сходное, разве нет? А Оливер никогда за словом в карман не лезет… вы наверняка заметили… и надо же: именно он, а не кто-нибудь, столкнулся с невыразимостью бытия.
