ОЛИВЕР: Вот ведь что занятно. Я высадил моих юных правопреемниц и наследниц по завещанию у местного пункта принудительного кормления, где милым птенчикам нежно массируют шейки, пока Большая Шишка пичкает их кукурузными зернами знаний. Квартира выглядела так, будто лары и пенаты накануне устроили там грандиозную пирушку, и когда я, верный своей артистической склонности к превращению хаоса в упорядоченность, сложил кое-какую посуду в раковину и размышлял, чем заняться дальше – то ли в очередной раз открыть «Неопубликованное» Салтыкова-Щедрина, то ли три часа ублажать себя мануально (ну-ну, не завидуйте, я пошутил), – надсадно-утробное бурчанье телефона напомнило мне о существовании того, что философы тенденциозно именуют внешним миром. Быть может, звонил кто-то из голливудских магнатов, которого мой несравненный сценарий перенес в таинственное ночное царство, где обитают медлительные лори Малибу и цепкохвостые медведи Бель-Эра? А может – что вероятнее, – это моя любезная moglie[24] хотела намекнуть оглоблей, что в краткосрочной или среднесрочной перспективе нашему дому грозит дефицит жидкого моющего средства? Но, как оказалось, реальность – и тут философы, в общем и целом, на протяжении тысячелетий оказывались удручающе правы – не вполне соответствовала ожиданиям.
– Привет, это Тютя, – раздался в трубке самодовольный голос.
– Рад за тебя, – ответил я с предрассветной желчностью.
(Утренняя хандра – самая тяжелая, согласны? У меня на сей счет есть своя теория, которая заключается в следующем. Незыблемая программа суток – рассвет, утро, день, вечер, ночь – символизирует до боли очевидную парадигму нашей преходящей экзистенции, и если надвигающийся войлочный вечер, за чьи фалды фрака цепляется уравнительница-ночь, – это простительное время для обостренного ощущения человеческой хрупкости и неизбежной, будь она неладна, кончины, если первые послеполуденные часы столь же логично вмещают в себя сходные мысли, а эхо полуденного пушечного залпа, как при отите, долго отдается у тебя в ушах, то понятия корнфлексовой tristesse[25], йогуртового отчаяния prima fascie[26] нелогичны, а то и оскорбительны в качестве метафор. И указанная нелогичность точит поутру зубы этой черной собаки, а в ее слюне пеной бешенства закипает ирония.)
– Оливер, – его явно смутил мой отпор. – Это Стюарт.
– Стюарт, – повторил я и тут же решил выиграть время. – Извини, мне послышался какой-то Тютя.
На это он не отреагировал и только спросил:
