- Просите его сюда!
- Он перед вами, месье. И попрошу вас не мешать мне. Мадам, до прихода поезда мало времени, покупайте билеты, пожалуйста.
Старухи начали покупать свои "кушетт", а рыжий достал из нагрудного кармана пиджака толстенную пачку долларов и трясущимися руками отсчитал три купюры. Перед тем, как подойти к кассе, он снова опустился на корточки и долго осматривал маленький зал: нет ли где на полу злополучных тридцати долларов?
На подоконнике сидели трое ребят и тихонько играли на гитарах испанскую песню - она была грустная, словно недавно ушедший малиновый отсвет краснополянского солнца.
- Тише, пожалуйста, - сказал рыжий, - можно тише, а?! У дам голова разваливается от вашей музыки.
Ребята, переглянувшись, перестали играть, а потом и вовсе вышли из зала на перрон, продуваемый студеным пиренейским ветром.
Рыжий поднялся с колен и протянул кассиру деньги:
- "Кушетт" первого класса.
- "Кушетт" первого класса кончились, месье.
Рыжий впился глазами в лицо кассира. Глаза месье Шебак были злыми и смешливыми, он не смог простить иностранцу его фразу: "Ваши люди слишком часто моются, и это мешает спать". Я бы тоже на его месте обиделся. Важно ведь не "что" сказано, важно "как" сказано.
Моя соседка шепнула мне одними губами, чтобы ее не услышал рыжий:
- Он был миссионером в Папуа... Он поэтому так всех и поучает... Молодые миссионеры прогнали его, и он теперь зол на весь мир.
Рыжий тем не менее услышал шепот моей соседки и, медленно обернувшись, посмотрел на нее с брезгливым недоумением.
- Это порой так важно - ездить в вагонах второго класса, - сказал кассир, по-прежнему зло и улыбчиво глядя в переносье рыжего миссионера.
- Извольте продать мне целое купе второго класса, - сказал рыжий очень тихо.
- Целое купе у меня есть только возле умывальни, месье.
Старшая из старух сказала:
- Ричард, поезжайте на моем "кушетт", меня интересует экзотика, я проеду до Тулузы во втором классе.
Рыжий отсчитал деньги и, молча протянув их старухе, вышел на перрон. Ребята, игравшие на гитаре, сразу же вернулись в зал, сели на подоконник и, приладившись к струнам, заиграли хоту, подхватывая мелодию друг у друга, и стало вдруг тихо-тихо кругом, потому что хота была словно девушка, идущая по горной тропе ранним утром, - босая, в черном платье и с капельками пота на лице.
...Все вагоны первого класса были забиты пассажирами, а во втором классе народу почти не было, только солдаты, ехавшие на рождественские каникулы, студенты и крестьяне. Солдаты сидели в одном купе, крестьяне- во втором, студенты стояли в проходе и курили, открыв окна, а в купе, куда вошел я, был полусумрак, и на кушетке лежала веснушчатая девушка с рыжими волосами. Она была одета так же, как и все хиппи или подражающие им, - в зеленую спортивную куртку, прожженную во многих местах сигаретами, и в залатанные джинсы. Только, в отличие от истинных хиппи, девушка были умыта и волосы ее были рассыпчатыми и сухими, как свежее июньское сено, и такими же душистыми. В остальном же моя соседка была типичным хиппи, которых сейчас так много в том мире, где мораль должна быть выражена внешне: белая сорочка, черный костюм и положение в оффисе. Одни говорят о хиппи с брезгливостью ("Эти сорванцы!"), другие - с тяжелой ненавистью ("Эти проклятые левые!"), третьи - с нездоровым интересом ("Они исповедуют свободную любовь..."), четвертые - с тревогой ("Это ведь наши дети, они должны принять из наших рук плоды трудов наших..."), пятые - с состраданием ("Больные дети..."). А может быть, "больное общество"? Нет?
