Вечером горячую лаву воспоминаний прервал ненадолго добрейший Георгий Петрович. Я заверила его, что всё хорошо, и мне ничего не нужно. Он недоверчиво поджал губы и некоторое время спустя принес на подносе фрукты, йогурты, печенье и бутылку Боржоми. Впихнуть в себя мне ничего не удалось, заснуть тоже.
Доктор вернулся утром, застав меня на подоконнике, дрожащую и прижавшуюся лбом к стеклу. Георгий Петрович ужаснулся и бросился мерить давление и температуру.
— Варенька, дружочек, чего же вы меня не зовете?
— Всё в порядке.
— Не надо обманывать. Сердце болит, голова?
— Нет, просто слабость.
— Не удивительно, на градуснике едва до 35 дотянуло! Давление, как у едва живой…
Измотанная эмоциями и совестью, я выдавила нехотя:
— Просто бессонница. Не стоит беспокойства.
— Что за глупости, Варенька! Я смотрю, вы и не ели ничего.
— Не хочется.
— Позвольте, я помогу вам прилечь, — суетился Георгий Петрович.
— Не могу больше лежать. Тут хотя бы сосны… И сегодня солнце, — слабо улыбнулась я.
За раскрытыми дверьми мелькнула чья-то фигура. Доктор бросился в коридор. И я услышала:
— Валера, вы тут главный. Надо что-то делать! Я вынужден настаивать на стационаре. Требуется полное, тщательное обследование. Ибо тут может быть и вегетососудистая дистония, и нервное истощение, и внутреннее кровоизлияние после травмы…
— Погодите, — перебил его баритон, от которого я вздрогнула.
В комнату вошел Валерий в обычном спортивном костюме, на плечах белое полотенце, волосы влажные — видимо, после бассейна. Мое уставшее сердце заколотилось, как заведенный с третьей попытки мотор. Язык прилип к нёбу.
— Доброе утро, — сказал он. — Как самочувствие?
Я опустила ноги с подоконника и, робея, но не отводя от него жадного взгляда, сказала:
— Хорошее, — и начала медленно сползать по стенке под издевательское скандирование в моей голове «восхищенья не снесла, и к обедне у-мер-ла!».
Валерий успел подхватить меня на руки. Это прикосновение и близость его тела, наверное, свели бы меня с ума окончательно, если бы в огне видений, воспоминаний и стыда я не выгорела за эту ночь дотла.
— Какая холодная! — вырвалось у него.
— Простите, — прошептала я, видя, наконец, его живые, черные с проблеском глаза близко-близко. И в этом было счастье, и в этом была боль, от которой я уже невыразимо устала.
— За что? — удивился он.
«За ту жизнь», — подумала я, но вставила первое, что вертелось на языке:
— За то, что раздражаю вас.
— Что за ерунда?! — ненатурально возмутился он и понес меня к кровати. Уложил, накрыл одеялом, сбитым и скомканным, а затем, наклонившись надо мной, признался: — Вы очень милая девушка, Варя. А у меня просто дурной характер. Это все скажут. И, признаюсь честно, я понятия не имею, как вести себя с такими воздушными созданиями, как вы. Не обижайтесь.
