— Что это? — спросил он.
— Не знаю, — ответил папа, — но мне тоже интересно.
Отец любит гонки. Он каждые выходные смотрит «Формулу-1». И я надеюсь, что это никогда не изменится. Папа вышел на балкон, потом вернулся с горящими глазами.
— Это машинки для картинга, — сказал он. — Доедайте! И идем!
И мы пошли. Лед на озере был толстым. Машины носились кругами, за ними поднимался густой дым, пропахший резиной и маслом. Иногда они стукались о полосатые шины, уложенные вдоль поворотов.
А среди воя двигателей и поднятых колесами вихрей снежной пыли бродил цыганский мальчишка со связками всякой притягательной всячины. Брат зацепился за него взглядом, увидел ворона и уже не отходил от торговца, пока не убедил папу купить брелок.
Ворон был крошечный, металлический, с блестящими глазами-бусинками. Он раскрывал свои черные крылья и парил, подвешенный к нитке. Было в нем что-то действительно завораживающее. Саня начал носить его с собой, прицепляя то к ключам, то к рюкзаку.
* * *
А может, все началось в тот день, когда Саню отпустили с уроков в школе? Это было в феврале. В дверь моего класса постучали. Учительница выглянула и через минуту попросила меня выйти. Я встала.
— Нет, — мягко сказал она. — Собери вещи.
В коридоре стоял брат — бледный, со странным взглядом. Мне показалось, что он смотрит сквозь меня.
— Что случилось? — спросила я.
— Его отпустили. У него кружится голова, — объяснила учительница. — Отведи его домой.
— Ладно, — согласилась я.
Она ушла.
— Как ты? — поинтересовалась я у Сани.
— Я не мог писать, — чуть испуганно ответил он и протянул вперед руку. Она дрожала.
Мы пошли домой. Сначала брат двигался неуверенно. Как будто улицы Москвы под его ногами были сделаны не из асфальта, а из тонкой корочки льда над пустотой. Потом это прошло. На детской площадке напротив нашего дома он остановился, достал тетрадь из рюкзака и три раза написал свое имя. Его лицо больше не было бледным. Щеки раскраснелись от холода.
— Все в порядке, — сообщил он. — Но мы ведь не вернемся в школу?
— Нет, — улыбнулась я. — Только не выкидывай это слишком часто, а то тебе никто не будет верить.
— Я не притворялся, — серьезно сказал он.
Я протянула к нему дрожащую руку, — «Я не мог писать», — и мы расхохотались. Первая снежинка растаяла. Зима началась, но никто этого не заметил.
Через месяц приступ случился снова. Мы играли в гонки на приставке. Он первый раз в жизни трижды подряд проиграл мне, расстроился и бросил пульт. И когда он потом переливал себе сок из пакета в чашку, его руки опять тряслись. Он справился, не пролил. Я ничего не сказала, и он ничего не сказал.
