мужчины).
12.02.1961
Сестра в ярости – ее постоянная парикмахерша ушла в отпуск, а та, что ее заменяла (самые лестные рекомендации!), испортила прическу. Не совсем, но значительно. «Эта косорукая парикмахерша не от слова «парик», а от слова «хер»!» – сердится сестра. Елочка прислала на дом свою знакомую мастерицу, которая взялась все исправить и, надо сказать, неплохо справилась со своей задачей. Исправлять ведь гораздо труднее, чем просто стричь. В середине стрижки пришла незнакомая мне соседка с письмом, которое надо было подписать. Письмо касается утреннего шума во дворе и адресовано какому-то Демьянову или Демичеву.
– Скажи, что я постригаюсь в монастырь и подпиши за меня! – громко крикнула сестра. – Если эти негодяи дадут нам спать на пару часов дольше, мы станем позже ходить за хлебом и все будут довольны!
Странно, но здесь никто не хранит хлеб в холодильнике. А ведь это так удобно. В холодильнике хлеб долго остается свежим. Я так соскучилась по простому черному хлебу, что до сих пор ем его на десерт – один-два ломтика, не больше, словно пирожное. Сестра смеется и ласково говорит мне: «оголодала ты, Белочка, на чужбине». Очень хочется халы, такой, что пекли у нас дома, с медом. По пятницам, как только ее начинали печь, запах распространялся по всему дому, и отцовские конторщики начинали поводить носами, словно борзые, и говорили: «ах, как вкусно пахнет!» Мама угощала всех, и евреев, и неевреев. Ах, что это была за хала! Сейчас вспоминаю и сквозь годы ощущаю волшебный запах! В выпечке есть какое-то волшебство. Одна хозяйка делает все так же, как и другая, но результат получается совершенно иной. У Шамковичей, например, пекли такую халу, что ею можно было только подавиться. А самая вкусная выпечка была у мясника Когана. За его гоменташен можно было из самого Киева пешком прийти – так, кажется, у нас говорили, чтобы подчеркнуть свое восхищение. Или не из Киева, а из Кракова? Нет, все-таки, наверное, из Киева. Краков очень далеко от Таганрога.
15.02.1961
Сестра рассказала, что у одного известного писателя вчера был обыск. Самого его пока оставили на свободе, но конфисковали рукописи. Сестра опасается, что могут вернуться «старые времена». Мне иногда бывает страшно от мысли о том, как опрометчиво я поступила, приехав сюда. Но этот страх быстро проходит, потому что страх одиночества сильнее других страхов, а там я была совершенно одна, несчастная и никому не нужная. Нет ничего страшнее одиночества. Я – ужасная, неисправимая эгоистка. Молю Бога, чтобы он позволил мне умереть раньше сестры. Одна, без нее, я пропаду. Знаю, что поступаю нехорошо, но ничего не могу с собой поделать.
