Питер Бак подошел к входу в Белый дом с Пенсильвания авеню. Стоял обманчиво ясный день ранней весны. Блестел белый обелиск памятника Вашингтону. Туристы пробегали по Белому дому рысцой. Мимо проносились служебные лимузины. Стекла окон были подняты, пассажиры на задних сиденьях просматривали бумаги, воротники их пальто были подняты тоже. Воздух был кристально чист и напоен солнцем, но холоден.
Бак нередко испытывал желание смешаться с толпой, прошвырнуться по Моллу, забрести в Смитсоновский музей, собственными глазами осмотреть изнутри Капитолий и посидеть на галерее для публики в зале заседаний сената, посетить Верховный суд в понедельник — день, когда выносятся постановления. В общем, вновь ощутить себя новичком, которым он годы назад и приехал в Вашингтон. С легкой грустью Бак понял, что пал очередной жертвой извечной болезнии: любому туристу доводилось видеть в Вашингтоне больше, чем ему. Но сегодня он был рад, когда подошел к будке постового у входа в Белый дом, и уже предвкушал, как расположится в своем тепло натопленном кабинете.
В маленькой деревянной будке дежурил Горшок, человек жилистый и тощий, наживший, однако, за 16 лет службы в охране Белого дома круглый животик. Спортом он не занимался, но в силу каких-то таинственных законов физиологии его лицо и руки оставались тощими. Выглядывая из оконца караульной будки, он казался хрупким и даже каким-то недокормленным. Стоило шагнуть за порог, как это ощущение тут же исчезало: вид у него был ну точно пушечное ядро проглотил.
Настоящего его имени Бак не знал. Так повелось в Белом доме: охранники должны знать всех, но мало кому из остальных служащих случалось знать по имени охранников. Тощий, Горшок, Индеец, Резанный, Шеф, Сфинкс — так гражданский персонал Белого дома нарек охранников (так охранники и были известны), и Бак ни разу не слышал, чтобы кого-либо из них называли по имени.
Горшок вышел из будки, кивнул Баку, окинул взглядом его кожаный «дипломат» и хмыкнул.
— С ветчиной и сыром? — спросил Горшок.
— Мимо, — усмехнулся Бак и раскрыл «дипломат», показывая два яблока, картонку с кефиром и завернутую в вощеную бумагу цыплячью ножку. — Платите.
Горшок порылся в кармане, выудил десятицентовик и положил его Баку в ладонь.
— Стало быть, сегодня я дал маху, — сказал Горшок. — А знаете, какой у нас счет, господин Бак? Из девятисот тридцати двух пари я выиграл пятьсот одно, а вы четыреста тридцать одно. Что бы это, по-вашему, значило, а?
