Отец спросил сэра Дональда, почему бы не выпустить часть мышей на свободу, и тут сэр Дональд взорвался! Он кричал, что экспедицией командует он, что мыши представляют собой колоссальную важность, и что он доставит их в Англию всех до одной. Отец предположил, что наверняка хватило бы двух племенных пар. Или даже можно было бы убить парочку и привезти в качестве образцов, а потом отправить другую экспедицию — более многочисленную и лучше оснащенную — за остальными.
Видела бы ты, Эмили, что сделалось при этих словах с сэром Дональдом! Я испугался, что он задохнется от гнева. Но кончилось тем, что он просто повторил свои слова о том, насколько ценны для него эти мыши. Он сказал, что это могут быть последние представители своего рода, и если их бросить, то можно уже никогда не найти.
Тут уже не сдержался отец. Он, подобно сэру Дональду, не стал кричать, но спросил, неужели летучие мыши стоят больше, чем жизни людей. Сэр Дональд заявил на это, что они стоят любых жертв экспедиции — вплоть до последнего человека!
Тогда дядя Эдвин шепнул отцу, что нет смысла пытаться урезонить сэра Дональда. Он предположил, что сэр Дональд сам мог подцепить лихорадку, которая оказала влияние на его мозг.
Оба считали, что я не слышал их разговора, но когда поняли, что это не так, стали уединяться для разговоров. Я знаю, это оттого, что им не хочется волновать меня.
Только дело в том, Эмили, что я и без того достаточно взволнован. Могу сказать определенно: они не верят, что болезнь, поразившая экспедицию, — анемия. Я как-то услышал их слова, что в человеке восемь пинт крови, а в жилах мертвецов находилась едва ли одна. И оставшиеся в живых носильщики (все они уже больны) тоже не верят. Не сомневаюсь, что они давно сбежали бы, но остаются только по одной причине: одним в джунглях им еще страшнее.
И мне интересно, какое объяснение найдет отец еще одной странности.
Видишь ли, с того самого дня, как мы вошли в джунгли, я делаю эти записи по вечерам, перед тем, как лечь спать. А сейчас я пишу перед самым восходом. Почему так?
Потому что со вчерашнего дня наши носильщики стали болеть еще и по-иному. Мы уже у выхода из джунглей, деревья редеют, и время от времени между ними проглядывает солнечный свет. Никогда я не видел более желанного света. Но первый из наших туземцев, который вышел на солнце, закричал от боли и бросился обратно в тень. Примерно за две секунды он получил такие солнечные ожоги, каких я в жизни не видывал. Кожа покраснела и покрылась волдырями, и я готов поклясться, что она задымилась.
