Прохор принес его из лесу на руках, положил на лавку в передний угол. Увидела Татьяна своего молодшенького без кровинки в лице, пала перед ним, как подрубленная, и запричитала: «Охти мне да тошнехонько, охти мне да больнехонько! Уж как сяду я, многобедушка, к своему сыну молодшенькому, к соколику златокрылому, ко его телу ко блеклому, как повывою обидушку да повыскажу кручинушку! Как у мня, у многобедушки, три полюшка кручинушки посеяно, три полюшка обидушки насажено. Сама знаю я, многобедушка, не пришла к тебе, рожано дитятко, не пришла бы к тебе холодная, кабы жили на родной сторонушке, по закону жили християнскому…»
Зашла в избу старая Окинь. Она принесла жив-траву, но Татьяна не подпустила ее к сыну.
— Загниет рана-то, — сказал матери Прохор.
Она заревела:
— Погубили нехристи молодшенького! Погубили!
Кондратий взял траву у старой Окинь, оттолкнул жену, развязал тряпицу на шее Ивашки и велел Усте промыть рану водой.
Прохор опоясался мечом, снял со стены большой лук и вышел из избы. День еще, солнышко светит, а все одно боязно. На Гридю какая надежа! Спит, поди, в елушках, неторопь.
Прохор спустился в лог, перебрел речку. Лошади лежали в траве, как неживые. Он прошел мимо, ни одна и башку не подняла — сморила жара лошадей. Вот и засека. Прохор негромко свистнул.
Из ельника выполз Гридя, приставил ему к брюху рогатину и заорал:
— Живота или смерти?
— Не балуй.
Гридя убрал рогатину и стал жаловаться, что замаяли его мухи и спасу от них нет.
— Пить-то принес? — спросил он Прохора.
— Принес.
В нагревшемся за день ельнике душно, жарко, зато шаманская тропа как на ладони — мышь пробежит, и ту увидишь.
— Слышь, Проша!
— Ну!
— Пошто мы от оштяков Юргана стерегемся?
— Ивашка к ним в кумирницу лазил.
— Вот дурья башка! Ушкуем его тятька прозвал. Ушкуй и есть, чистый разбойник! Спалят нас оштяки.
— Нишкни! Тятька идет.
Кондратий шагал не один, Пера был с ним. Они остановились за елушником, на шаманской тропе, и стали оглядываться. «Нас смекают», — догадался Прохор и вылез к ним на тропу.
— Гридю домой посылай, — сказал Кондратий Прохору. — Тут он?
— Тутока, тятя! — отозвался Гридя, вылезая из елушника.
Увидев лохматого караульщика, босого, в тяжелой железной кольчуге, Пера засмеялся.
— Разобрало тебя, нехристя, — заругался Гридя. — Вырос больше сохатого и ржешь!
Кондратий отправил его домой и наказал — ворота держать на крепком запоре.
Ушел Гридя, ушли послы. Прохор остался один, залез в елушник.
