— Ничего, — говорю, — с поздравлениями замучили. Давайте ваш сценарий.
Вот она сидят передо мной, вершители торжества. Осмысленные, одухотворенные. Протягивают папку красного сафьяна — наверное, для будущего адреса. Им приятно: небезразличен, проявляю интерес. Ну что ж, откроем папку. Нет, не фантазия, не образное сравнение, действительно сценарий. Так и записано:
«Сценарий торжественного вечера по случаю пятидесятилетия генерального директора А. В. Метельникова. Актовый зал, начало в 17 часов.
Первое отделение — шесть позиций. Перерыв.
Второе отделение — семь позиций. Перерыв. Товарищеский ужин».
— А подробнее?
Можно и подробнее, говорят. И начинают излагать подробнее. Надо бы остановить, думаю. А остановишь, не узнаешь всего. Пусть говорят. Пятнадцати минут хватило, выговорились.
— И оркестр будет?
Обиделись. Как можно такие вопросы задавать? Восемь человек дает воинская часть. И плюс наш, заводской. Получается вроде как сводный оркестр. Заулыбались, руки потирают, сравнение понравилось. Действительно, сводный — девятнадцать номеров.
Я сразу понял: спокойный тон их не убедит. Они должны испугаться. На них надо орать, топать ногами, брызгать слюной, хвататься за сердце. «Наверное, в приемной сидят люди… Надо будет поставить сдвоенную дверь», — эта мысль мне пришла, когда они по одному исчезали из моего кабинета.
Вызвал секретаршу, глаза поднять стыдно. Я сам не переношу, когда в моем присутствии кричат на подчиненных и уж тем более когда кричат на меня. И вдруг такой пассаж: Метельников в истерике. Она молчит, в глазах слезы. Я не смотрю на нее, и без того тошно. И слезы эти меня еще больше угнетают. Мне не раз давали понять, что моя секретарша, Нонна Викторовна Земкова, в меня влюблена. Я не прочь посмеяться над сплетниками, хотя сам факт существования таких сплетен мне не безразличен: приятно чувствовать, думать, что рядом с тобой работает красивая молодая женщина, которая к тебе расположена. Наши отношения были похожи на игру: Нонна Викторовна не упускала случая подтвердить свое расположение, я же, со своей стороны, продолжал разыгрывать роль человека занятого, в своих увлечениях запрограммированного и неспособного принять как реально существующее некое очарование собой и пылкую чувственность, которая замечена всеми окружающими. Мой отчужденный тон обижал ее. Она ждала от меня иной серьезности, на которую я, судя по всему, не был способен. Я, со своей стороны, не находил слов, которые могли ее как-то утешить, объяснить мое поведение и примирить ее с образом слепого и глухого Метельникова.
