Эти чертовы воспоминания доконают его.
Куба — что-то очень далекое. Удушливый ветер. Солнце. Густой, прилипающий к телу воздух, и пальмы, поджарые, как эскимо на палочках. Мы стоим прямо на солнце. Год кончился неплохо. Наш первый год на Кубе. Восторг распирает легкие, мы стоим в негнущемся строю. Где-то над головой рвется на ветру алый флаг, и громогласное «молодцы!» раскалывает ленивый воздух.
А вечером пришло письмо. Длинное, беспорядочное, обо всем сразу. Я никак не мог привыкнуть к этим письмам. Так и не научился читать их подряд. Выхватывал фразы, их окончания, отдельные слова. Нина писала обстоятельно. Все письма начинались одинаково: «У нас все по-старому. Живем». Одни и те же краски, одни и те же лица, и даже остроты выцветшие, застаревшие — тоска. Как-то я написал Нине, просил разыскать папку с моими рукописями. Показывать собственное сочинительство постороннему человеку — риск немалый. Расстояние и время притупляют ощущение остроты. В письме так и сказал: «Передай рукописи Федору Еремину, нынче он — газетный босс». Еремину я тоже написал. Извинился за настырность, просил быть судьей строгим, но терпимым.
Причина ждать от писем большего была очевидной. И я ждал.
Во всевозможных ведомостях, анкетах, заполненных по форме номер один, два или безо всякой формы, в графе «занимаемая должность» против моей фамилии стояла лаконичная запись: «Руководитель группы советских специалистов». Это было действительно так. Или почти так. Сам я считал свое истинное назначение иным.
Ежемесячно в адрес одной московской редакции я посылал корреспонденции. Самочинно, на свой страх и риск. Пухлые, увесистые конверты. «Почта надежды», так я окрестил ее для себя.
Корреспонденции с Кубы регистрировались, читались и… повторяли судьбу своих многих собратьев — отправлялись в газетный архив.
Знал ли я об этом? Нет. Нет. Я надеялся. Разворачивал свежую газету и понимал, что живу иллюзиями — моих материалов там не было.
На что я надеялся? На подборку своих стихов в институтской многотиражке? Вступительное слово Барченко к этим стихам: «Свой взгляд, и взгляд зоркий. И мир в его стихах непохожий. Читаешь и вдруг спохватываешься: как же сам не углядел? Завидуешь». На некое везение: не оценили тогда, оценят позже? В меня словно бес вселился. Я был настырен до невероятности. Зарисовки, очерки, снова зарисовки.
Шло время. Сотрудники газеты приходили и уходили, а редакционный стол с инвентарным номером 473 оставался. А вместе с ним оставались и письма, их с каждым днем становилось все больше. Новый сотрудник газеты Витя Беляков оказался человеком неопытным. Нужны были материалы по Кубе, нужны позарез! А тут письма. Поставил в полосу. Дежурный по номеру пожал плечами, пропустил. Земля велика, жизнь нелогична — чего не бывает. Меня стали печатать.
