Дневники… Я их вел начиная с шестого класса, подражал великим мира сего, выписывал мудрые изречения. Мечтал, надеялся: когда-то придет время, и с трепетом, подобным моему, люди станут выписывать мои изречения. Пытался их даже сочинять. С них-то все и началось. Четыре тетради изречений для потомков — впечатляющий труд.
В моем сознании шла какая-то переоценка ценностей, перегруппировка мыслей. Наступило прозрение. Я понял, что обо всем писать невозможно. Надо найти тему. С этого момента лес обрел в моем сознании иное звучание. Я даже стал собирать книги о писательском мастерстве. Тяжелые и громоздкие, они стояли на полках, вселяли какое-то безропотное уважение.
Я был уверен: прочти я эти книги — все остальное, как говорится, дело техники. Совсем не нужен Литературный институт, и факультет журналистики не нужен. Горький же нигде не учился. И Чехов был врачом. Увлечение превратилось в болезнь. Литературное объединение «Парус», куда я попал, подчиняясь логической закономерности событий, сделало болезнь прогрессирующей. Там я и познакомился с Лариным. Он учился в горном. Был старше меня года на четыре, служил в армии и обрел тот коэффициент мужественности и зрелости, который делал мое уважение к нему безропотным и постоянным.
Он был во всем сдержан: в разговоре, возмущении, движениях и даже в улыбке — она угадывалась в самой глубине глаз, очень темных и очень внимательных, как если бы человеку стоило немало усилий не выдать себя и не улыбнуться всем лицом.
Сначала я ходил в «Парус» просто так, посидеть, послушать. Свои стихи читали редко, стыдились. Зато были такие, кто знал всего Блока наизусть. Сочинять прозу вообще считалось делом скучным и несерьезным. Ларин говорил редко, скупо: жалел слова и время. Многим это не нравилось, однако с его мнением считались.
Женя Барченко, из неоперившихся самый маститый, однажды сострил:
— У каждого свое призвание. Ларин незаурядный, он умеет талантливо молчать.
Литературное объединение не было привязано ни к одному из институтов. Такая промежуточность не представляла большого удобства, тем не менее была чем-то очень своим, создавала иллюзию независимости.
Нам нравился этот мир самодеятельной богемы, мы дорожили им, не сговариваясь оберегали его. У нас были свои кумиры, демократичные и доступные. Мы им завидовали. Они принимали зависть как должное.
Но однажды мир иллюзий рухнул, и виной тому был Ларин.
Мы возвращались домой вместе, я не настаивал на откровенности, однако не удержался, спросил:
