— Телега.
— На меня?
— А ты читай, читай. Это я тебя должен расспрашивать.
«Ну вот и все, — лениво, безотносительно к происходящему подумал Максим. — Недолго пташечка резвилась. Сейчас начнет гундосить: «Как это могло случиться? Дай объяснения».
— Ты что, оглох? — Шувалов стоит рядом, а Максиму кажется, что кричит он откуда-то издалека и он, Максим, с трудом разбирает слова. Сейчас вот сложит руки рупором и тоже будет кричать. А Шувалов все говорил, переставляя с места на место статуэтку Дон-Кихота, говорил заносчиво и зло. — Конечно, Тищенко — человек надежный, — редактор вздохнул, — но есть письмо. Его так вот запросто в мусорный ящик не бросишь. Послушай того писаку, так получается: статья Тищенко — сознательный вымысел, ложь. Как ты считаешь?
Что он мог считать, если, кроме последней строки письма: «Вы грешили, вам и ответ держать», — ничего не разобрал. Понял только вот, и то со слов редактора, что к нему оно не имеет никакого отношения и совсем не похоже на то письмо, которое он ждал. Собственно, ждал ли? Скорее, наоборот. Молил судьбу, тешил себя надеждой: все уладится, письма не будет. А если и будет… Редактор уже сменил тему, говорит о чем-то другом.
— Грехи мы пополам поделим, — басит Шувалов. — А с письмом разберись.
Вот видишь. Нервы у тебя никуда. Тут и серьезности никакой нет. Разберись с письмом — и делу конец.
Максим тяжело поднялся, тяжело, с болезненной гримасой сглотнул горькую слюну, сделал один шаг, другой…
— Ты куда? — спохватился Шувалов. — Что с тобой, ты нездоров?
— Нет-нет. Это я так, жара.
— Странно, — пробормотал Шувалов, покосился на открытое окно. Из-под дверей кабинета дуло. У редактора отчаянно стыли ноги. — Не торопись. Нам еще кое о чем поговорить надо. Звонил Валуев, интересовался своей статьей.
Максим пожал плечами:
— Он мне тоже звонил.
— Знаю. — Шувалов почесал карандашом самый кончик носа. — Может, воздержимся, а?
— Но ведь вы сами…
— Сам, — с удивительной готовностью согласился редактор, будто все время ожидал этой возможности признать свою вину. — Сам, — торопливо повторил он. — Разве я отрицаю? Мне тошно от завываний: деревня отмирает, скудеет русское слово. И я не хуже вас понимаю: отказать современной деревне в способности создавать культурные ценности, обогащать духовную жизнь, оставив то и другое деревне старой, — это не просто полемика о старине и русском слове. Это скрытое отрицание возможностей социалистической деревни. Крикунам о судьбах народных лапти и лучина нужны лишь для того, чтобы их повесить в восьмой комнате своего ультрасовременного дома. Эстетствующие демагоги! Им надо дать по зубам. Но не сейчас. Мы не должны ввязываться в эту склоку.
