Я спустился на пару ступенек по лестнице, ведущей со сцены. На самой нижней ступеньке лежал старый цилиндр, используемый в одном из дальнейших номеров. Мне он давно понравился, а теперь я взял его и надел на голову.
Я простоял там долго, не шевеля ни единым мускулом, и можно было услышать, как летит муха.
Затем я не спеша расстегнул штаны и вытащил свой бесценный член. Мне кажется, я сделал все, как полагается: траурно и медленно, идеально рассчитав время. Затем, поклонившись каждому зрителю в отдельности, я удалился в фойе.
Впрочем, оказавшись снаружи, я расплакался и поправил на себе одежду.
Не пожелав ждать лифта, я начал спускаться по лестнице и вдруг услышал взывающий голос Мима:
— Альберт! Ради Бога на небесах, вернись, мой любимый. Вернись, ради светлых небес, вернись…
— Пожалуйста, не слоняйся и не околачивайся там снаружи, словно у тебя нет никаких дел. Ты же внесен в расписание, ей-богу, ну и заходи, мой единственный, мне вовсе не так уж плохо, не волнуйся и входи, входи же, — обратилась ко мне Миллисент со своей «полевой кровати». Пока хозяйка не назвала ее так, я всегда считал, что это кровать с пологом на четырех столбиках и так далее, но Миллисент все же настаивала на «полевой» и говорила, что кровати не меньше двухсот пятидесяти лет.
— Доктор Хичмаф уже уходит, Альберт, — воскликнула она, прокашлявшись, а затем кивнула на мужчину очень преклонного возраста с козлиной бородкой и в очках со свисающими ленточками.
— Кто этот смуглый молодой человек? — почти выкрикнул врач, очень пристально меня рассматривая.
— Мемуарист, доктор Хичмаф, мемуарист.
— О чем же он пишет мемуары, дорогая Миллисент, позвольте поинтересоваться?
— Вы уже задали слишком много вопросов женщине, у которой сами же диагностировали сильное переутомление…
— Меня, как всегда, поправляет собственная пациентка! — Он несколько раз покачал головой и зашелся судорожным смехом, похожим на кашель. — Но, пожалуйста, больше не волнуйтесь о своих яичниках, моя дорогая, — сказал он.
— Разумеется, не буду, да я никогда и не волновалась.
— Вашим яичникам могли бы позавидовать многие восемнадцатилетние девушки, Миллисент.
— Вы излишне великодушны! Служить предметом зависти — совсем не мой стиль, Хичмаф, никогда моим не был и не будет. Наследственность — вот в чем все дело, и вы знаете это лучше меня. Ваше нелепое восхваление демократии и милосердия неоднократно сбивало вас с профессионального пути.
— Моя дорогая, вы всегда опережаете мои аргументы.
