Однажды утром Луиджи потребовал письменные принадлежности. Я дал ему. Он, видимо, переживая большую душевную борьбу, долго писал ощупью. Слеза скатилась из его пустых глазных впадин. Кончив записку, он спрятал ее у себя на груди и несколько дней ни слова не говорил ни с кем, не исключая Наталины, которой это доставляло большое страдание. В один из вечеров, при прощании с ней, он схватил ее руку, оправлявшую постель, и порывисто прижал ее к губам. Она покрыла его лоб поцелуями, но он быстро оттолкнул ее и отвернулся лицом к стене. На следующее утро он снял с груди записку и дал ее мне, чтобы я отнес Наталине.
По дороге я прочел ее — Луиджи прощался навеки, запрещал навещать его и когда-либо пытаться увидеть.
С каким наслаждением отдавал я это письмо Наталине. Она мертвенно побледнела и схватилась рукой за грудь.
— Нет, это не может быть! — вскричала она, бросив на меня взгляд, полный ненависти. — Я этому не верю, это не он писал!..
Я ничего не ответил. Я знал, что мои слова только ухудшили бы дело, что бы я ни сказал. Она накинула шаль и бросилась к Луиджи. Я еле поспевал за ней. Услышав ее шаги, он весь вздрогнул и изогнулся. Она схватила его руки, целуя, а он то ласкал, то отталкивал ее, грудь его бурно поднималась и опускалась.
— Как ты мог, как ты мог?! — повторяла она, плача и смеясь.
— Наталина, темное солнце мое, так нужно, — отвечал он. — Я теперь чудовище… Я умер для любви, ее не может быть, все погибнет и разобьется о мое уродство…
— Нет, я помню тебя другим… Ты для меня навсегда остался тем же. Я люблю, я не могу с тобой расстаться…
Она кричала, совершенно не обращая на меня внимания, и иступленно целовала губы и лоб Луиджи. Он, видимо, в жестокой тоске, заломив руки, едва справлялся со своим дыханием и вдруг захрипел, кровь хлынула из носоглотки и залила подушку…
На следующее утро, услышав опять шаги Наталины, он только сказал:
— Это насилие надо мной. Я не хочу, чтобы ты меня видела.
И с этого времени совершенно перестал с ней разговаривать.
Теперь Наталине не оставалось ничего другого, как только издалека, через раскрытые двери изредка взглянуть на Луиджи. Переложив гнев на милость, она даже просила меня о том, чтобы я почаще оставлял их раскрытыми. Но я не пошел на это, чтобы не потакать ее навязчивости и, наоборот, захлопывал двери, лишь только она показывалась.
Некоторое время я еще встречал ее бродившей около нашего дома, с четырехугольным куском черного крепа на лбу вместо маски, — она думала, что я ее не узнаю. Затем она исчезла, и я только издали видел ее на улицах одетой так, как ходят в наших местах вдовы — в вуали и накидке с нашитыми спереди белыми полосами, с чепцом из белого газа на голове.
