– А что я в вашей квартире на шестом этаже делать буду, сидеть на тахте целыми днями, как инвалидка? Человек, пока жив, должен трудиться, да и хозяйство куда я дену, в город с собой заберу?
Сын, недовольно ругаясь, садился в машину и уезжал обратно в город, а Тамро оставалась одна. Старость подкралась незаметно, стали болеть суставы, дрожать колени… Силы были уже не те, и все труднее было старой женщине одной поддерживать хозяйство. Уже в конце века деревня за одну зиму ослепла и оглохла. Отключили электричество, а вместе с ним исчезло радио и телевещание: будто мир был отброшен на столетие назад. Вечерами в домах зажигались свечи и керосиновые лампы. Опять потекли друг за другом одинокие, тоскливые дни и ночи.
Однажды, перебирая у себя на чердаке старые вещи, Тамро неожиданно обнаружила давно забытый и заброшенный патефон. Музыкальный ящик, уцелевший каким-то чудом, явился будто из другого мира. Тамро осторожно достала его, стряхнув пыль, почистив шероховатую поверхность, поставила старую пластинку и завела механизм рукой. Патефон заиграл, и мелодия старинного романса начала заполнять и обогревать застывшие от зимнего холода и одиночества стены старого дома. С тех пор Тамро и музыкальный ящик зажили вместе как закадычные друзья, один без другого никак не мог: патефон без Тамро не заводился, а как только он замолкал, в старом доме жизнь застывала и время замерзало.
В то утро Тамро как обычно встала рано. Нало было подоить корову и вывести за ограду, чтобы пастух по деревенской улочке вместе со стадом отогнал ее на пастбище. Она взяла ведро, открыла на улицу дверь да так и застыла на пороге: даже в предрассветной темноте было видно, как стоящая перед домом старая вишня расцвела и ее корявые ветви все покрылись белыми благоухающими соцветиями. Вскоре вся деревня собралась посмотреть на это чудо.
– Господи, помилуй, не уж-то она и в самом деле все чувствует? Иной человек ничего не понимает, а эта все слышит и знает! Остальные жители деревни тоже чуть ли не со страхом глазели на расцветающую старую вишню.
На Гоги теперь все смотрели со смешанным чувством страха и уважения.
– Вот тебе и дурачок, – кивали головами местные старожилы.
– Он ведь на художника учился, а художники – народ такой, даже под землей, что шевелится, и то чувствуют.
– Ну и ну, – удивлялись бабы и при виде дурачка молча крестились.
Только самого Гоги все это мало радовало, и с каждым днем он становился все печальнее.
