— Ну, что вы, право… В те годы никакого спирту и не было.
— Для кого не было, а для кого и было, хо-хо-хо! Для вашего брата, небось, сколько угодно, хоть залейся. — Толстяк на миг замолчал, близко придвигаясь к Рябову и почти вплотную разглядывая его. — Ну, теперь-то, конечно, другое, — продолжал он насмешливо, — другое ведь, а?.. Френчик-то твой где? Ау?
Рябов молчал, не поднимая глаз, теребил неловкими красными пальцами скатерку, и толстяк, с неприкрытой уже издевкой, кинул ему:
— Дудишь на дудке на своей?
Вся компания дружно, враз загоготала, только женщины молча и деловито тянули из стаканчиков пиво. Рябов вскочил. Он тщетно старался освободить руку, за которую удерживал его толстяк, и глухо говорил:
— Пустите, мне нужно итти, играть нужно…
— Погоди, погоди, — отвечал на это толстяк, — погоди, чудачок. Ты сначала скажи: ты у дяди мово, Яков Степаныча, мельницу отбирал? Отбирал!.. Ну, а я тебя, комиссара, за это угостить хочу.
Мельницу!..
Фомин, не помня себя, потянулся через стол, опрокинул рюмку, и лицо его исказилось и напряглось так ужасно, что кто-то из мужчин напротив, встретившись с ним глазами, встревоженно забормотал:
— Брось, Миша, чего ты в самом деле…
Толстяк, должно быть, и не расслышал этих слов. Судорожно вцепившись в рукав свитера, дергая и натягивая его, он пищал торопливо, скороговоркой, точно боялся, что не успеет высказать всего:
— Не богато, не богато ты, Рябов, ходишь, не разжился, видать, с наших мельниц…
— Брось… не нужно… чего пристал, — уже со всех сторон послышались испуганные голоса… И в то же время Фомин, не понимая, что это он, собственно, делает, медленно поднялся со стула и шагнул к соседям. Позади их стола открылось невидное до сих пор зеркало. Отраженный в нем, навстречу Фомину шагнул другой Фомин — страшный и непонятный смертельной белизной своего искаженного лица, приоткрытым ртом, ощеренными зубами… Фомин первый мельком увидел второго и не узнал его. Медленно опуская глаза вниз, на скользкую, отвратительную плешь, обросшую рыжим пухом, он с трудом выговорил одно только слово:
— Пусти.
Ему хотелось неистово громко выкрикнуть это слово (все существо его ждало и требовало именно такого неистового вопля), но какая-то темная сила, неудержимо поднимаясь снизу, сдавила горло, и голоса хватило только на шепот.
— Пусти, — шопотом повторил он.
Толстяк ошарашенно, снизу вверх уставился на него, послушно опустил рукав. Но Фомин уже не мог остановиться. Он задыхался, сердце его, казалось, не билось вовсе. Протянув вперед руку, он поймал пальцами горлышко бутылки и мелко, как в лихорадке, постукивая ею по столу, бессмысленно твердил одно и то же:
