— Что ты тут стоишь?! — восклицает оренбуржец.
Девка молчит.
— В больницу, что-ли, везешь?
Девка капризно сморкается, обходясь посредством пальцев, и сердито молчит.
— Очумела ты, что-ли? Что ты шьешь? И нашла где шить!
Девка сердито переступает на месте и продолжает шить, изредка смахивая ладонью слезы со щек.
— Эй, ты! Сестрица! Спроси, когда чего не знаешь!
Лошадь тронула, было, с места, девка яростно дернула ее за возжи и молчит.
— Да ты в уме что-ли повредилась?
Злобное сморканье, — и молчит.
— Ну, и будет-же тебя муж, когда замуж выйдешь, стегать! — не выдерживает оренбуржец и идет своей дорогой.
Дорога ведет мимо церкви, в которой находится особенно чтимая икона. Теперь ее целый день носят по городу. Вот и сейчас готовится вынос к кому-то на дом. Батюшка в камилавке ожидает на паперти. Руками, которые из под фелони кажутся короткими, он держит перед грудью крест и смотрит в землю. Вот показались из церкви с иконой, крестами и хоругвями. Икону подымает молодежь, видимо, братья и сестры, из средней купеческой семьи. Приятные и свежие лица полны сознанием важности совершаемого, веры, некоторой гордости и некоторого смущения. Священник оглянулся на них, вздохнул и пошел вперед. Молодежь, белокурыми волосами которой играл проникнутый солнечным светом воздух, — за ним. Навстречу им, напрягаясь и коряча зад, сильная лошадь везет телегу, тяжело нагруженную гробами. Свежие лица молодежи не изменили своего выражения.
Вот аптека; и в ней, и около нее — ярмарка. Сквозь окна видно, как у прилавков толпятся бабы, мужики, солдаты, господа, барыни. То-и-дело подымаются руки, которые или протягивают рецепты, или принимают стклянки и коробки с лекарствами. К подъезду и от подъезда то-и-дело бегут рысцой посланцы, подъезжают извощики, телеги и дальние деревенские тарантасы, парой и тройкой, с бубенцами и подвязанными колокольчиками.
Вдали на улице показался знакомый доктор, работающий в одной из холерных больниц. Быстро проезжая мимо, он не кланяется, а только с отчаянием на-отмашь машет рукой. За последние десять дней он похудел фунтов на двадцать, побледнел, побелел и не улыбается, как обыкновенно, а не совсем естественно блестящим взглядом смотрит в пространство перед собой.
Миновалась аптека, единственный оживленный пункт улицы, — и опять тишина, сверкающее солнце, синее небо, кудрявые вершинки молодых тополей вдоль тротуаров и желтые, неподвижные лица людей, напоминающих маньяков. Ходят и движутся медленно и осторожно, точно чтобы не встряхнуть и не рассердить запятых, буде таковые уже забрались в «наполеона». Разговаривают с таким выражением лица, которое ясно обнаруживает, что говорят-то они о разных разностях, а думают об одном. Кто наедине с самим собой, у тех лицо уже совсем остановившееся. Это остановившееся выражение так тягостно оренбуржцу, что он низачто не хочет, оставшись один, приобрести, такое-же, и решается зайти к знакомым.
