Сериков говорил очень мило, сдержанно, скромно, симпатичным тенорком; говорил не рисуясь и не стесняясь, даже не обращая большого внимания на собеседника и все время продолжая возиться с своим хозяйством. Но он был странно бледен; движенья были хоть и спокойны, но ненужно напряженны; речь была складная, но как-будто маленечко тугая.
— Скажите, Сериков, не сороковка-ли вас сгубила?
— Какая сороковка?! — кротко удивляется Сериков.
— Вот этакая, что у вас в яме.
— Ах, водка! — снисходительно улыбается Сериков. — Нет, не водка. В сороковке — уксус, для рыбы.
— А дайте-ка. На донышке что-то есть.
Сериков поспешно взял сороковку и выпил, что в ней оставалось.
— Конечно, уксус, — сказал он, подавая бутылку. — Но, странное дело, пахнет совершенно как водкой.
— Вот видите!
— Нет, не думайте. Я догадываюсь: в бутылке прежде была водка. Я даже припоминаю. Уксус принесла мне одна моя знакомая, в подарок, и предупредила, что бутылка была из под водки.
Очевидно, перед собеседником был безвозвратно погибший человек, пьяница-мечтатель, пьяница-блаженный.
Такие — самые пропащие. Выпьет — и чувствует себя в раю: радует солнце, радуют птицы, рощи, цветы, радует логовище, в котором живет. А тут еще «знакомая», которая носит «уксус», наверно такая-же блаженная пьянчушка и такая-же нищая. Этакие уж не от мира сего, в бреду, в полусне. Конечно, и поворовывают, что попадется под руку, чтобы купить сороковку.
В приют Сериков попросился очень вежливо; ему отказали, он еще вежливей откланялся и ушел.
Нередко в бараках и приюте после переселенцев остаются дети. Какие-нибудь несчастные обратные, или горькая вдова, или овдовевший и пришедший в отчаяние мужик прикинут свое потомство и, уйдут неизвестно куда, может быть, в реку бросятся. Таких ребят стараются поместить куда-нибудь в приют, в семью, отправить на родину. Случается, что брошенный ребенок не знает откуда он. Таков например, Феоктист Сувойкин. Он знает свое имя, знает фамилию, но как звали отца, — не припомнит: звали тятькой. Ни села, ни губернии, ни уезда тоже не знает: жили дома. С этим предстоят хлопоты по исходатайствованию ему «вида», — публикации, розыски, приписка к обществу. Родители оставили его в городе на базаре, где Сувойкин дня два питался арбузными корками, обливая их действительно сиротскими слезами. Было ему тогда лет десять.
Проживают в приюте и полу-сироты. Мать умерла, отец пьяница, осталась девчонка-подросток. Отдать ее отцу, — он ее куда-нибудь продаст. Определить на место, — от того-же отца житья нет. Такова Ольга Самохина. Ей достали место няньки, но в конце первого-же месяца, когда пришла пора получать жалованье, явился папенька Ольги. Мужик высокий, сухой, в рваной куртке, на ногах опорки, на голове гимназическая фуражка. И добродушный в сущности мужик, но беспробудный пьяница. Пришел, вероятно, не сам, а научили приятели, такие-же босяки. Требует жалованье дочери. Ему не дали, а он выбил в кухне окна и погнул самовар. Ольгу, разумеется, отправили, и она вернулась в переселенческий дом.
