Часовые смеялись: медленно дохнут русские! А нас кроме молодости, которая боролась за себя, и армейской закалки поддерживала ненависть к врагу. Теперь будущее не представлялось без борьбы с врагом. Для этого и хотелось встать на ноги.
Видно, чтобы помочь нам «дохнуть», нас перевезли в Хорол и посбрасывали на каменный пол в каком-то здании, именуемом — госпиталь. В окнах ни одного стекла. А на дворе уже осень. Начались болезни. Тиф, воспаление легких… Каждый день умирали десятки человек. Перебитая нога распухла, стала как бревно. Гной и сукровица на ней образовали корку. От ветра, который не удерживали в открытых окнах рваные шинели, мы сбивались плотнее, стараясь согреть друг друга. Насекомые, уничтожать которых не было сил, переползали с одного на другого, копошились в тряпках, прикрывающих раны.
Русский медперсонал помогал нам чем мог: как-то лечил, как-то кормил, а однажды, воспользовавшись тем, что гитлеровцы стали передавать тяжелораненых родным, меня с чужими документами выпустили на волю.
От села к селу, попутными подводами, под сеном и соломой пробирался к цели. Она была одна: партизанский лес. Хотя ходить без подпорок я еще не мог… Люди прятали, помогали. Кормили, от детей хлеб отрывали. Чем их отблагодарить? Одним: думалось, вот приду к партизанам…
Но не так-то это легко. Партизаны везде и нигде. Люди слышали о Ковпаке, о Федорове. Где они? Вроде где-то под Черниговом и Гомелем. А не встречаемся. Так добрался до Прокоповки, на санях. Сил, честно говоря, мало, нога опять похожа на бревно. Меня оставили в селе, взяла к себе семья Шкляровых, но все ей помогали чем могли — и едой, и одеждой. Меня «передавали» на содержание из дома в дом вроде пастуха. Низкий поклон всему селу! Оно — моя вторая родина.
Вечерами в хату набивались мужики, кое-кто доставал из-за голенища немецкие газеты «Колокол» и «Новый путь», толковавшие о «новом порядке». Сводки с фронтов невеселые плюс фашистское бахвальство. Некоторым нелегко было в те дни отыскивать опору для веры в быстрое возвращение своей армии, но вот что главное: я старался поддерживать эту веру, и ведь никто не выдал меня! Одна и та же надежда заполняла людские сердца.
Вспомнив свою рабочую молодость, я чинил «ходики», будильники, замки. Весну сорок третьего года встречал на завалинке хаты, насаживал бабам вилы, мастерил грабли, выздоровление на воздухе шло быстрее. На улице — мальчишки, и среди них бегал хозяйский сын Володька, не раз шепотом предупреждал меня: «Костюк, в хату! Полицай идет!»
