Среди ночи я проснулся, как встрепанный, перелез через мерно похрапывающего Сашу, наткнулся на стул, ударился о косяк и окунулся в холод прихожей. Боясь разбудить ребят, я не зажег света в комнате и шарил руками по стене, пытаясь нащупать выключатель. Внезапно я услышал глухой, странный голос Ладейникова:
— Не умирай!.. Прошу тебя, не умирай!..
И в ответ тихий, как шелест листьев, незнакомый, хотя и сразу узнанный, голос Лизы:
— А что же мне делать? Что же мне делать, скажи!..
— Ждать, — прозвучало коротко, как удар.
— Я не верю… Не тебе, нет, жизни не верю, времени. Сколько ты будешь в этой специальной школе, год, два?.. А потом тебя куда-то ушлют…
— Почему непременно ушлют?
— Военных всегда куда-то отсылают… И я не смогу поехать за тобой. Мать беспомощна, как ребенок… Ты и сам знаешь.
— Я кончу училище, получу звание и заберу тебя к себе. Вместе с матерью. Или сам вернусь в Москву.
По правилам приличия мне полагалось или убраться восвояси, или легким покашливанием предупредить о присутствии постороннего.
Но я был настолько потрясен, что никакие этические соображения не шли мне в голову. Я прирос к месту в тяжком обалдении почти столбняка. Лиза Кретова любит Ладейникова, а он любит ее. Требовалась срочная переоценка ценностей. Лиза защищала свою вовсе не мнимую, а истинную женственность от посягательств нашей слепой, незрелой развязности. Она уже знала свою суть, высокую и горестную суть женщины. Какие же мы все слепые идиоты!
— Неужели ты ничего другого не хочешь в жизни? — говорила Лиза. — Военные такие ограниченные!..
— И я ограниченный. Разве ты не замечала?
— Нет. Ты упрямый, но не ограниченный. И ведь если будет война, все и так пойдут — и военные, и штатские. Тебе что — форма нужна и пистолет на боку?
— Честно? Да, и форма, и пистолет, и запах казармы… Я все детство прожил в казармах.
— Жаль, что ты не в материнскую родню пошел!
— Не стоит жалеть, они же все сидели… Хватит об этом, ты сама знаешь, что мне нельзя иначе.
— Просто ты меня не любишь! — И Лиза заплакала.
Тут я наконец очухался и, моля бога, чтоб не скрипнули половицы, вернулся в комнату, перелез через Сидорова и затих возле холодной стены. И странно, я совсем забыл о причине, побудившей меня выйти в коридор.
На другое утро я тщетно приглядывался к Лизе и Борису — ничто в их повадке не напоминало о ночном объяснении. Они были так же просты, естественны друг с другом, как и всегда. Но потом мне стало казаться, что их незамысловатое общение исполнено тайного смысла. Она протянула ему вилку, он разделил на двоих бутерброд с сыром — можно многое сказать самыми простыми жестами…
