— Это правда, — согласилась та. — А беда, хозяин, в том, что всеми нами правит не совесть, а страх…
— Вот именно. В точку попала! Страх сильней совести.
Ликующее ржание Стасите и лай Рекса прервали их разговор.
Чеславас высунулся в окно и увидел спешившегося Иакова, который привязывал к коновязи лошадь.
— Твой дружок Иаков.
— Иаков?!
— Иаков, Иаков! Не на нашем ли жеребчике на свиданье прискакал? Шальной Ритас — друг Стасите.
— На Ритасе, — подтвердила Эленуте-Элишева. — Когда вы были в Занеманье, я без вашего разрешения одолжила ему на денек лошадь, и вот он только сегодня ее вернул. Простите меня.
— Прощаю, прощаю. Ради тебя я готов ему ее вообще подарить. Ну чего, спрашивается, зарделась? Правда, кавалер твой явился не вовремя, — с ехидцей заметил Ломсаргис.
— Не беспокойтесь. Я за хозяйкой присмотрю, — заверила его Эленуте-Элишева, хотя должность больничной сиделки ее не очень-то прельщала. Тем более что Пране не скрывала своего неприязненного отношения к ней и терпела еврейку только потому, что боялась ожесточить против себя Чеславаса. — Воду в грелке сменю, сварю на всякий случай какой-нибудь супчик… яблочный компот из погреба принесу. Поне Пране проголодается и откроет глаза…
В честь долгожданной встречи посреди двора дуэтом заржали лошади — Ритас и Стасите.
— Ишь как радуются друг дружке после долгой разлуки, как их от нежности распирает. Вот с кого мы должны пример брать, — сказал Ломсаргис и вышел из спальни во двор.
— Здравствуй, гробокопатель! — воскликнул Чеславас и широким шагом направился к гостю. — Добро пожаловать!
— Здравствуйте, — сдержанно ответил Иаков. Дожидаясь у коновязи Элишеву, он озирался вокруг и переминался с ноги на ногу. Казалось, что и он, как жеребец Ломсаргиса, накрепко привязан к вкопанному посреди подворья высокому столбу с изъеденными ржавчиной железными кольцами.
— Ну, как вела себя моя коняга? Слушалась тебя? Ни разу на скаку не сбросила?
— Нет. Отличная лошадь.
— Может, от нее жеребенка возьмешь? Не стесняйся! Если хочешь — скажи… Хорошему человеку ничего не жалко. Стасите осенью должна снова ожеребиться.
— Раньше взял бы с удовольствием, но сейчас… — замялся Иаков.
Приветливость Чеславаса обескуражила могильщика, а доброта почему-то показалась деланой и подозрительной. Как бы тертый калач Ломсаргис не потребовал от него за эту доброту какой-нибудь платы!
— А что сейчас?
— Сами знаете. Сейчас уже ни человеку, ни лошади на нашем кладбище делать нечего. Некого хоронить, и некому покойников оплакивать.
