— Ломсаргис меня в работники не возьмет.
— Почему? У тебя же, как ты сам сказал, руки, как кувалды, и в плечах косая сажень.
— Одна работница-еврейка у него уже имеется. Второго еврея он и даром в батраки не возьмет. Зачем, спрашивается, ему дополнительная головная боль?
— Но ты не еврей, — твердо сказала Данута-Гадасса.
— А кто же? — изумился Иаков. — До сих пор был для всех евреем и вдруг перестал?
— В жизни всякое бывает. Ложишься с вечера Иваном, а просыпаешься цыганом.
— Кем же я сегодня, по-твоему, проснулся? — глухо спросил он.
У Иакова накипала какая-то подспудная, въедливая обида на нее. Он никак не мог взять в толк, зачем она, смущая своими странными и двусмысленными присказками его душу, затеяла этот разговор о том, что никогда, по сути, его серьезно не заботило и не тяготило. Когда живешь на кладбище, то привыкаешь делить человечество скорее на живых и мертвых, чем на христиан и иудеев.
— Иаков! — с какой-то неуместной торжественностью, дрожащим, как хилый огонек в лампе, голосом возвестила Данута-Гадасса. — То, что я тебе сейчас скажу, я никогда и никому не говорила. Никому. Клянусь всеми святыми! — Она перевела дух и с той же размеренной, трагической интонацией продолжала: — Если бы не эта распроклятая война, которую начали эти самонадеянные немцы, перевернувшие все вверх дном, я бы эту тайну хранила до самой своей смерти. Ты что — уснул под мою исповедь?
— Нет, нет! Разве уснешь, не узнав, что за тайну ты готова хранить до самой смерти?
— Так вот… Ты, конечно, можешь возмутиться и даже навсегда отвернуться от меня, но, несмотря ни на что, я все-таки решила кое-что рассказать тебе о твоем рождении, чтобы никто и нигде не принимал тебя за того, кем ты на самом деле не являешься. Дело в том, что Эзра Дудак не был единственным мужчиной в моей жизни. — Поперхнувшись своими откровениями, она тяжело задышала и после долгой и многозначительной паузы продолжила: — До того как мы встретились с Эзрой в Сморгони и с ним сошлись, у меня были и другие мужчины… Ты меня слушаешь?
— Еще бы!
— Сначала был роман с Яцеком Братковским из Слуцка, потом с франкофилом Жюлем Пшебиндой из Могилева, а после… — Данута-Гадасса надолго — для вящей убедительности — задумалась и выдохнула: — Ах, эта предательница-память! Минуточку, минутку! Как же этого сердцееда и обольстителя звали? Вспомнила! Слава Богу, вспомнила! Владислав Шаруга из Витебска, по прозвищу Рыжий Кот. Короче говоря, я до сих пор точно не знаю, от кого забеременела. Не знаю.
