— А вам-то зачем за других стыдиться? Вы же никого из дома не выгнали, ни от кого не отделили, наоборот, еврейку пригрели. За такое можно сейчас и головы лишиться…
— Все равно стыдно. Взять хотя бы этого вашего шустрого подмастерья. Он-то куда полез? Еще пророчицей Микальдой сказано: тот, кто спокойно спит на присвоенных, еще теплых от чужого дыхания подушках, когда-нибудь проснется на раскаленных добела углях! — выпалил Чеславас и тут же себя оборвал: — Да ладно, хватит душу терзать, давай лучше ужинать.
Она подала ужин, но сама за стол не села. Стояла за его могучей спиной и смотрела, как он, стыдящийся за других, смачно расправляется со сдобренной шкварками огромной глазуньей, словно ничего страшного в десяти верстах отсюда не произошло ни с ее отцом Гедалье Банквечером, столько лет обшивавшим Ломсаргиса, ни с ее другом Иаковом, отменным косарем, ни с теми евреями, которые в базарные дни толпились вокруг его телеги и покупали у него свежую картошку и капусту, яблоки и мед, зерно и лен.
Он говорит: радоваться надо — их же пока не убили, только взяли и отделили от человечества. Крупные, поминальные слезы катились у нее по щекам, но Эленуте-Элишева не смахивала их, не вытирала, потому что оплакивала самое себя.
— Не плачь, — сказал он, не оборачиваясь. — Садись и что-нибудь поешь. А может, клюкнем по шкалику смородиновой наливки? За то, чтобы все отверженные и несправедливо наказанные изгнанием целыми и невредимыми вернулись домой.
Он встал, принес початую бутылку и рюмочки, налил и повторил понравившийся ему тост:
— За то, чтобы все целыми и невредимыми вернулись домой — и твой отец, и твоя сестра, и доктор Пакельчик, и парикмахер Коваль… Все, все…
— И Пране, — сказала она.
— И Пране, конечно, — подхватил он и, опрокинув рюмку, спросил: — А почему ни о чем не рассказываешь? Ты крестик все время носила или в лифчик прятала?
— Все время носила.
— Никто на хутор не заходил?
Она помолчала и вдруг прямо и легко сказала:
— Заходил.
— Иаков?
— Нет. Другой. Не здешний.
— Литовец или еврей? Наверно, еврей. Ведь сейчас по окрестным лесам и хуторам ваши люди в поисках защиты либо поодиночке, либо стайками бродят.
— Не литовец и не еврей.
— Так кто же?
— Грузин. С танкового полигона за конопляником. Раненный в ногу. Это тот самый солдат в шлеме, что приходил на хутор в сороковом… вас тогда не было. — И, чтобы разом покончить со всеми вопросами, Эленуте выпалила: — Сейчас он в батрацкой отлеживается. Форму его я сожгла… Только ремень оставила, чтобы штаны с него не падали… Вы уж меня за своеволие простите — я не могла его прогнать… Не могла… Ведь и вы его не прогнали бы?
