[Въ особенности это ясно выразилось въ такъ называемыхъ actiones vindictam spirantes. Идеальная точка зрѣнія, что тутъ дѣло идетъ не о деньгахъ и о имѣніи, но объ удовлетвореніи оскорбленнаго права и личнаго чувства ("Magis vindictae, quam pecuniae habet rationem", (1, 2 § 4 de coli. bon. 37. 6), проводится въ нихъ со всею строгостью. По этому они не переходятъ на наслѣдниковъ, не могутъ быть переданы другому лицу, или въ случаѣ конкурса, не могутъ уплачиваться наравнѣ съ другими долгами. Поэтому погашаются они въ самое короткое время и недѣйствительны вовсе тамъ, гдѣ сдѣлалось извѣстнымъ, что оскорбленный не чувствовалъ нанесенной ему неправды. ("ad animum suum non revocaverit," 1,11, § 1. de injur. 47. 10).]. Въ моихъ глазахъ это положеніе дѣла въ римскомъ правѣ средняго періода есть образцовое. Оно одинаково далеко, какъ отъ излишней строгости древняго права, которое объективную неправду подводило подъ понятіе субъективнаго дѣянія, такъ и отъ противоположнаго понятія нашего времени, которое субъективную неправду совершенно уравниваетъ съ объективной, удовлетворяя вполнѣ справедливымъ требованіямъ здороваго, правоваго чувства, причемъ строго различались не только оба вида неправды, но также принимались въ расчетъ, съ самымъ тонкимъ пониманіемъ, степень, родъ, вѣсъ правонарушенія.
Когда я обращаюсь наконецъ къ послѣдней ступени развитія римскаго права, какъ оно выразилось въ Юстиніановой компиляціи, я не могу воздержаться отъ невольнаго замѣчанія, — какое значеніе имѣетъ, какъ для жизни отдѣльнаго лица, такъ и для жизни цѣлаго народа, право наслѣдованія. Каково было бы право этого времени, если бы ему самому пришлось создавать свое право. Но какъ наслѣдникъ, который жалкимъ образомъ влачилъ бы жизнь, если бы былъ предоставленъ собственнымъ силамъ, живетъ богатствомъ, оставленнымъ ему наслѣдодателемъ, точно также чахнетъ слабое, истаскавшееся поколѣніе еще долгое время, питаясь духовнымъ капиталомъ предшествовавшаго, полнаго силъ, времени. Я понимаю это не просто только въ томъ смыслѣ, что оно наслаждается, безъ собственныхъ усилій, плодами чужаго труда, но преимущественно въ томъ смыслѣ, что дѣла, произведенія и учрежденія прошедшаго, происхожденіе которыхъ обусловлено извѣстными силами духа, могутъ еще нѣкоторое время поддерживать этотъ духъ и проявлять его; въ нихъ заключается извѣстный запасъ скрытыхъ силъ, которыя при соприкосновеніи съ ними, переходятъ въ живую силу. Въ этомъ смыслѣ частное право республики, въ которомъ воплотилось сильное, могущественное правовое чувство древнеримскаго народа, оказывало услуги императорскому времени, оживляя и освѣжая его; это былъ оазисъ въ великой пустынѣ позднѣйшаго міра, въ которомъ одномъ только текла свѣжая вода. Но при разрушающемъ дуновеніи деспотизма не могла вырости самостоятельная жизнь, и одно частное право не могло проводить и отстаивать тотъ духъ, который повсюду былъ презираемъ — и здѣсь онъ долженъ былъ впослѣдствіи уступить мѣсто духу времени. Странную печать носилъ на себѣ этотъ духъ новаго времени! Можно было бы ожидать, что на немъ отразятся слѣды деспотизма, суровость, твердость, безправіе; напротивъ его внѣшность представляла совершенную противоположность: кротость и человѣчность. Но эта кротость была деспотическая, т. е. она отнимала у одного то, что дарила другому — это кротость произвола и прихоти, но не человѣчности — пресыщеніе жестокости. Здѣсь не мѣсто приводить всѣ доказательства для подтвержденія этого мнѣнія
