«Эх, Антоникэ, Антоникэ, не знаешь ты, что такое работа! Да ведь это такая штука, что, как услышишь о ней, шапку долой! Потому, хоть послал ее господь бог человеку в наказание, все равно хороша она. Вот попробуй полежи на боку, ничего не делая, посмотри — понравится тебе это? Как бы не так! Человека так и подмывает, слышишь, так и подмывает что-нибудь делать, двигаться. Это и есть самое прекрасное в человеке. Ведь даже червяк — где-то там в темноте — и тот все копает да копает. И когда я вижу такого, понимаешь, паразита, которому только бы лежать на боку, мне хочется взять его за шиворот да встряхнуть так, чтобы он вверх тормашками полетел».
Отличный человек был Фане! Когда он говорил, лицо его словно светилось. Верхняя губа у Фане была большая, как у зайца. Так и прозвали его рабочие: «Фане-губастый, отец стаканчика, гроза цуйки!» Цуйка была его страстью. Ему хоть целую бочку цуйки в глотку влей, — он и тогда все будет пить. «Тот не печатник, кто не пьет! — говаривал он. — Ведь день-деньской ты на свинце да на чернилах! Видишь, машину и ту смазывают, дают ей керосину, бензину, а человеку-то как же?» Но пьяным его никто не видел. И работу свою он делал играючи. Разберет, бывало, машину всю по косточкам, разложит части на полу, — думаешь: теперь ему уж не починить. И так тебе, бывало, жалко станет! А как начнет собирать, ну прямо доктор! Смеется, а сам направо и налево тумаки раздает.
«Что это такое, козявка? Как называется? Не знаешь! Вот тебе! Вот тебе! Заруби на носу, эта машина кормить тебя будет, пока не покончим с богатеями. А это что, большое? Не знаешь, калека! Вот тебе! Вот тебе! Это валик называется, губошлеп! Слыхал песню «Вал накатился»? И он затягивал в нос: «Вал накатился, лодку понес…»
Что за человек был Фане-губастый!
«…А это что, постреленок?» — «Не знаю, дядя Фане». — «Да где уж тебе знать, птенец, где уж тебе знать!»
Фане говорил, а мысли Антоникэ витали где-то далеко! Ему было одиннадцать лет, на улице светило солнце, другие ребятишки бегали по пыльным улицам или бродили по городу, собирали каштаны, играли; а он в этом мрачном застенке, под нескончаемый грохот машин, таскал до изнеможения бумагу, толкал нагруженные тележки, лил типографскую краску в желоба, — такой жизни не пожелаешь и врагу. По временам мастер все же уставал, и тогда пускал машину, как он говорил, «пастись», — так называлось, когда она работала без присмотра. Тогда Фане только прислушивался к ее «дыханию», следил, чтобы она не «чихала». Такой машины, как у Фане-губастого, нигде уж теперь не увидишь.
