Есть такие в мире дороги, где на каждом шагу перед тобой встает стальная стена, а обратный путь перекрыт, назад ходу нет.
В селах, расположенных ближе к реке, нацисты оставляли только тех крестьян, которые соглашались хватать перебежчиков и передавать их в руки гестапо — хватать всякого, кто попросит переправить его на другой берег или сам попытается отвязать лодку. Бидон керосина или килограмм сахару — таков был обычный тариф, цена одной жертвы. И все же я, не имея пути к отступлению, шел вперед и вперед, как идет сомнамбула по самому краю обрыва в лунную ночь, когда воздух наполнен магнитными волнами.
Стояли короткие зимние дни с трескучими морозами и наметанными под самое небо сугробами. Я не знал точно, сколько идти мне еще, приближаюсь ли я к берегу реки или, может быть, удаляюсь в противоположную сторону, в заманившую меня снежную беспредельность. Сила, толкавшая меня в спину все дальше и дальше, привела меня наконец к какой-то избе на околице села, что посреди сыпучей пустыни. Впрочем, могло мне и показаться, что дом стоит в одиночестве, но вокруг не было слышно ни собак, ни вечерних в этот час петухов. Я постучал в ставень раз, другой, третий, и сонный женский голос по-польски спросил:
— Кто стучит? Кого надо?
— Я заблудился, потерял дорогу в этой чертовой темноте, — отозвался я упавшим, сразу ослабшим голосом.
Она отворила, и на меня пахнуло теплом, смешанным с женским духом.
— Дети спят, — сказала она и отступила внутрь дома, точно ожидая чего-то еще.
— Я шел и чувствовал, что сейчас усну на ходу, в такой мороз я уснул бы навеки, — шепотом объяснил я, словно доверяя ей какую-то тайну.
— Еврей?
— Поляк и католик. Мое имя — Эдвард Потоцкий.
— Потоцкий? — Она аж задохнулась.
В доме стояла тишина, густая, теплая, и в этой тишине разлился вдруг розоватый трепещущий свет. Это она, наклонившись, раздувала в печи еще тлевшие под золой угли. В розовом отсвете увидел я женское лицо, и две длинные косы, переброшенные через плечо, и полные груди, округло выкатывающиеся из рубашки. Ни слова не говоря, женщина засуетилась у чугунков, потом в разгоревшуюся печь поставила глиняный кувшин. Уже подавая мне подогретое молоко, прямо в кувшине, она едва слышно сказала:
— Согрейтесь немного.
От древесных углей расходился какой-то особый, огненный свет. Стоя спиной к источнику этого света, в рубахе по щиколотки, женщина напоминала святую, вернее — изображение святой: стройная и ростом выше обычной женщины. Я пил молоко из кувшина и посмотрел через край и внезапно увидел перед собой Ядвигу, две косы ее, перекинутые на грудь. И меня, как волной, вдруг накрыл, захлестнул женский дух, нежный запах Ядвиги, мной овладело такое чувство достоверности, абсолютной уверенности в том, что это она, моя Ядвига, что я боялся пошевелиться на лавке, куда я присел, было страшно, что видение растает, улетучится в воздухе.
