Ивану хотелось сказать Димо об этом, но тот придвинулся к дядюшке Продану и внимательно его слушал. С деревенских покосов, с риса и прошлогодней засухи разговор перешел на анис. Из всего села только один дядюшка Продан регулярно снимал хороший урожай аниса. В это лето анис совсем не уродился, только у него одного все в порядке.
— Уж не колдуешь ли ты, заговоренное слово знаешь какое-то, — шутил Димо, — каждый год у тебя твердый доход, а у нас… что тут поделаешь…
— Слово-то вот где, — ухмылялся, польщенный, дядюшка Продан и указывал пальцем на лоб.
— Я моему-то говорю, — начала одна круглолицая баба, растягивая слова, то и дело облизывая свои сочные красные губы, — ты примечай, когда свояк Продан сеет, и ты за ним. А он мне: я, говорит, все, как он, вроде делаю, а все, говорит, не так выходит, будь оно не ладно! Свояк Продан, говорит, знает и как землю подготовить, и как семена выбрать, а из нас какие земледельцы!
Дядюшка Продан вытер усы, чтобы скрыть свою широкую улыбку, и произнес важно:
— В любом деле свой подход нужен. Меня вот и Ганчо Хаджиолов спрашивает: как, дескать, ты сеешь этот чертов анис, и все без промашки. А я ему: ты, говорю, мне скажи, как ты кукурузу каждый год выхаживаешь, тогда и я тебе скажу.
Некоторые гости уже складывали салфетки, другие еще продолжали трудиться над тарелками. Тошка то и дело заглядывала в комнату, подносила блюда, накладывала на тарелки, угощая гостей:
— Кушай, тетенька, попробуй, сватушка, ты, дядя, кутьи совсем не берешь…
— Присядь и ты, что суетишься, — ласково пожурил ее дядюшка Продан. — Все на ногах да на ногах… Да и нечего больше носить, мы уже сыты…
Гости придирчиво осматривали ее со всех сторон и одобрительно кивали головами. Тошка высохла, вся в черном, юбка висит, как на вешалке. Нет и следа от былого румянца на впалых щеках, огромные, глубоко запавшие глаза горят лихорадочным блеском.
— Высохла, бедняжка, — шепнула Станка Сарайдаркина на ухо Албанке.
— Тебя бы на ее место, и ты бы высохла, — ответила Албанка, зло взглянув на Тошкину свекровь.
Старая сидела под навесом в углу и лениво жевала. Время от времени она обращалась к гостям: „Кушайте же, кушайте…“ И только, когда видела, что у кого-нибудь из гостей тарелка пуста, тяжело поднималась, со вздохом выпрямлялась и, опираясь рукой на спины сидящих вдоль стола баб, нарочито шаркая ногами, направлялась на кухню принести еды. И так раза три-четыре.
— Да что ты все ходишь, Марела! — упрекнула ее, наконец, Кина, почувствовав себя неудобно. — Если чего нужно, так скажи, Тошка помоложе, принесет.
