В заключение хочу сказать, что командир Кобенков не мог бросить людей в тайге. Во всем виноваты руководители сплавной конторы: не знали, что участок уже оставлен сплавщиками, и даже представителя своего не послали. Я больше ничего не знаю.
Следователь: Если вы не слышали полностью разговора на посадочной площадке Итья-Аха, то, может быть, слышали какую-то его часть или отдельные реплики?
Букреев: Часть разговора слышал. Когда командир и второй пилот направились к машине, младший лейтенант спросил: «А ночью вы имеете право летать?», на что командир ответил, что не имеет.
Следователь: Но ведь Кобенков имеет допуск к ночному полету. Как вы думаете, почему он солгал младшему лейтенанту?
Букреев: Я считаю, что он не солгал. Допуск не означает, что пилот, имеющий его, может летать по ночам, когда ему вздумается. Ночные полеты на вертолетах производятся редко, с разрешения командования и только по санзаданию или в каких-либо еще исключительных случаях. Так что, считаю, Кобенков просто покороче выразился, чтоб долго не объяснять, а по существу он был прав…»
Так они стояли некоторое время — трое с ружьями наперевес внизу, на песчаной косе подле шлюпки, а лейтенант Цветков — красный, потный, запыхавшийся, — вверху, на круче берега; стояли и смотрели друг на друга. Вряд ли молчание продолжалось слишком долго, хотя Цветкову (а может, и тем троим тоже) оно показалось вечностью; и вряд ли участковый инспектор испытывал сейчас страх, но что-то удерживало его спуститься немедленно с кручи и подойти к троим.
Испытывать страх он не мог, и не потому, что обладал от рождения какой-то особой, нечеловеческой храбростью, нет, он был обычный человек, а потому, что и в самом дурном сне не мог себе вообразить, чтобы здесь, на этих сорока трех тысячах квадратных километров, вверенных ему по милицейской линии под персональную ответственность, он оказался в ситуации, где пришлось бы, прежде чем что-либо предпринять, подумать о собственной безопасности. Конечно, он отдавал себе отчет в том, что не застрахован от какой-либо слепой случайности: ножа хулигана или браконьерского выстрела, но это входило уже в особенности профессии, которая по самой своей сущности исключает страх перед любым подонком.
Сейчас он боялся только одного: как бы те трое, вспугнутые неосторожным движением или словом, не сели в шлюпку и не отчалили, тем более, что у них была причина так поступить: в шлюпке лежал убитый лось. Вернее, уже и не лось, а то, что осталось от него: огромная голова с рогами и большие красные куски мяса, сложенные на развернутой брезентовой палатке, полы которой откинуты на борта. Судя по рогам, лось был старый, и мяса взяли до смешного мало, большую часть бросили, и это лучше всяких слов говорило о том, что трое — браконьеры. Они, видно, собирались приступить к разгрузке, чтобы просолить и получше уложить мясо и спрятать голову с рогами: в город так не повезешь, задержат еще на подходе. О том, что шлюпка городская, говорил номер, выведенный кадмием на борту крупными знаками: ТЮН 36–91.
