Лишь поздно вечером, перед тем, как освещение в камере перевели в ночной режим (слабое сияние пластиковой обшивки, которое предназначено лишь для того, чтобы ночью, если захочется сходить по нужде, зек не перепутал «парашу» с «душем»), Виктор вдруг буркнул себе под нос:
— Проклятый многочлен!
В голосе его прозвучала такая ненависть, что я вздрогнул. И тут же рассердился на себя за этот испуг.
— Чего-чего? — протянул я. — Это ты мне, что ли? Я тебе покажу, кто из нас член! Вот размажу сейчас тебя по стене, как кисель!..
Но он опять умолк, не обращая на меня внимания, и мне пришлось, поорав некоторое время, заткнуться.
Слово, которым он меня обозвал, было мне смутно знакомым. Где-то я уже, по-моему, его раньше слышал.
Ночь прошла неспокойно. Пришлось одним глазом дремать, а другим — зорко следить за своим напарником. Вдруг он и вправду — тайный садист, и от него можно всего ожидать?
Однако Виктор пристегнулся ремнями к стене и не пошевелился до сигнала побудки.
Когда утром он отправился в «душ», я решительно преградил ему дорогу:
— Куда собрался? Запомни на будущее, баклан: первым буду делать свои дела я, а посмеешь борзеть — урою!
— Почему? — наивно удивился Кулицкий.
— Потому что я — авторитет и зовут меня Пицца, а ты — еще мелкая сявка, и зовут тебя — Никак, — спокойно пояснил я. — И вообще, с этого дня будешь делать то, что я тебе скажу! Понял, удод?
Он не испугался и не возмутился. Только пожал неопределенно плечами.
— И вообще, я тебя научу Родину любить! — пообещал я, постепенно входя в воспитательный раж. — Слушай сюда, сыняра! Когда придут звать добровольцев на работу, ты выразишь горячее желание горбить. И чтоб до конца рабочей смены твоего духа здесь не было!..
— А вы? — перебил он меня.
— Что — я? — растерялся я.
— А вы пойдете на работу?
— С какой стати? Я ж тебе еще вчера сказал: я в законе, мне западло вкалывать. А тебе, паскуда, сам бог велел упираться рогом!
— Нет, — неожиданно непреклонным тоном сказал Виктор. — Извините, Пицца, но я никуда не пойду.
Ну, устроил я ему тут стандартный спектакль. Со страшными угрозами, оглушительными воплями до набухания жил на лбу, вытаращиванием глаз и обильным брызганием слюной.
Как ни странно, Отказника это не испугало. Сморщился он только, как от кисло-горького, но продолжал стоять на своем. Никуда, мол, не пойду — и точка…
А тут и дверной люк открылся: Митрич собственной персоной пожаловал.
Я думал, он будет нас на работу звать, а он сказал подчеркнуто официальным тоном:
