* * *
«— Я теперь стала просыпаться по ночам и прислушиваться. Знаешь, Глеб, без него наша пятикомнатная квартира с этими высоченными потолками, зашторенными окнами по ночам мне кажется затерявшейся в океане яхтой. Или еще впечатление, что все вокруг меня происходящее — под водой или в аквариуме. Если же я включаю приемник — музыка, треск, писк морзянки, разноязыкость эфира, — это впечатление только усиливается, впечатление затерянности. Как будто я всех слышу, весь мир, а ответить не могу. Тогда я начинаю чувствовать десятикилометровую глубину под моей яхтой и начинаю хвататься за что попало… В конце концов я останавливаюсь перед его портретом, вот он — смотрит на меня. «Кто же ты все-таки, — я спрашиваю, — святой, блаженный или…» Наверное, с таким, как он, всегда так… трудно. Наивно-умные глаза… Наивность, ну а вдруг и она обязательна?
Я ведь, признаться, мало понимала в его работе, хотя он и пытался порою что-то объяснять, даже, смешно сказать, пытался иногда советоваться со мною! Ну а если серьезно, то я сразу поняла — моя роль опекать его как ребенка, заботиться. И надо сказать, что с этим-то справлялась я неплохо. Носки, рубашка, галстук, — все приходилось продумывать до мелочей, сам он вполне мог уехать в институт в пижаме. А если его не взять за руку и не отвести, как маленького, за стол, он мог и по три дня не есть. Пожалуй, и без тебя, Глеб, любовь к нему сама бы со временем перешла во что-то материнское, нечто теплое, солнечное и… не больше. Так что ты здесь совсем не виноват…
— Спасибо тебе, Маша.
— Не ерничай, Глеб, не стоит. А дело, дружок, действительно не в тебе, дело во мне. И даже не во мне, а в моем праве на какую-то жизнь, в праве иметь рядом просто человека, равного со мной. С тобой хоть можно было поговорить о чем угодно, о новом платье, о знакомых, даже о твоей работе мне было понятнее. А с ним — вон, как с его портретом…
Вроде бы и шутит, и заинтересованность какую-то показывает, например, вдруг появится на кухне, чтоб показать какой-то научный способ щелканья семечек, а приглядишься получше, ан нет — похоже, да не очень, холодно ведь. Все эти шуточки-разговорчики на фоне ни на миг не прекращающейся внутренней работы, непонятных устремлений к чему-то. А мне-то нужен был просто теплый человек, мне казалось, что я и молода, и имею какое-то право, пусть не на такое высокое предназначение, как он, но право…»
* * *
Игорь Серафимович выключил магнитофон, откинулся свободно в кресле, широко зевнул. Окутавшись облачком первой хорошей затяжки, он стал не торопясь размышлять над «гусиками», так для себя он окрестил эту пару.
