— Но что, что мы должны делать?! — сознание Петра понемногу прояснялось, однако противная слабость всё ещё не покидала его, и ужас дрожал глубоко в груди, словно заячий хвост.
— Немедленно отправляться в Сенат! Убеди сенаторов, что твой дядя — лучшая кандидатура на престол. Ты сам знаешь, что нужно говорить; ты же проходил курс риторики во время учёбы. Я тем временем направлюсь на Ипподром, где собирается толпа, и постараюсь склонить людей на сторону твоего дяди. Если мы получим поддержку Сената и народа, армия присоединится. Пошли!
Двое друзей торопливо зашагали на восток, к громадному комплексу зданий, включавшему Ипподром, императорский дворец и грандиозный храм Святой Софии[16], а также здание Сената.
Узнав племянника комеса в лицо, привратники пропустили его в величественные двери Сената, украшенные искусной резьбой и слоновой костью. Внутри царила суматоха; встревоженные сенаторы в тогах сновали по коридорам, приглушённо переговариваясь друг с другом.
Не получивший никаких официальных распоряжений из дворца Мефодий, глава Сената, согбенный и почтенный старец, в нерешительности мялся перед трибуной. Равнодушным и спокойным выглядел только патриарх Епифаний, одетый в парадное облачение и спокойно сидевший за своей кафедрой.
— А, вот и ты, Савватий! — рявкнул Целер. Широкоплечий и лысый, одетый в кирасу из позолоченной бронзы, командир дворцовой стражи буквально излучал властность и уверенность в себе. — Лучше поздно, чем никогда, я так полагаю. Я собирался выдвинуть свою кандидатуру в качестве наиболее подходящей замены нашего почившего императора. Поскольку ты племянник генерала Родерика — который имеет некоторое влияние, не спорю, — твоя поддержка была бы мне очень полезна.
«События развиваются так быстро, что я больше не могу оказывать на них никакого влияния!» — подумал Пётр... и замер, поняв, что его первой реакцией стало огромное облегчение.
Целер собирался участвовать в борьбе за власть, Родерика здесь не было, некому было оспорить его слова — и, значит, результат был практически предрешён. Волнение по поводу возможного обращения к сенаторам бесследно испарилось. Мгновение спустя волна стыда окатила Петра с головы до ног. Даже если сейчас уже поздно что-либо предпринимать, было бы непростительной трусостью не возвысить свой голос за человека, которому Пётр был обязан всем. Уже дважды в жизни, в обстоятельствах, навеки отпечатавшихся в его памяти позорным клеймом, он позволил трусости в своей душе взять верх. Но только не сегодня!
