— Не сейчас… возможно, позже, — с грустью сказал воевода Кисель, — близится большая война, Лооз! Вернее она уже идет! Страшная, неотвратимая, с морем крови! …
…«Смешать спелую вражескую кровь с желтым песком! Желтый песок с кровью»…
…И нашим королевским судьям будет не до сантиментов! Если местный суд и состоится при наличии убийцы, то скорее всего его четвертуют! Или подвесят на железной цепи или посадят на кол у Драбских ворот… Вот и все!.. Позже все напишете, Лооз… Бумага все стерпит…
…Позже, пан Лооз, позже…
Ян Лооз только кивнул головой. Он ждал сигнала, чтобы откланяться, как в этот момент в двери палаты воеводы Киселя постучали. Воевода глянул на Яна Лооза и тот произнес: Кто там?! Войдите! Милости прошу!
На пороге был сам пан начальник всей замковой стражи — командор Юстин Левский. Он бряцнул своими железными доспехами, снял с головы шлем с перьями и произнес.
— Простите, великодушно, панове! Тут явился к нам один гончар, славный мужик… Тимко Малый. С жалобой к властям! Говорит, что дело касается жизни и смерти! Просит срочно его принять! Предоставить ему аудиенцию! Я его хотел в шею выгнать подальше! Но он, как муха не отлипает! Кричал, что готов выдержать даже 20 ударов смоченным в соленом рассоле батогом! Только чтобы пан воевода принял, выслушал и лично помог…
— Опять жаловаться на высокие налоги?… — предположил воевода и загрустил. Его болезнь на время забыла о его ноге. Адам Кисель мог пошевелиться.
— Я бы не стал так утверждать. Им городской налог совсем недавно снизили, — ответил Ян Лооз, — это вероятно что-то другое! Возможно, он желает сообщить о шпионах…. Надо принять, Ваша Милость! Это все же голос народа! Не стоит им пренебрегать… Надо пригласить его для аудиенции! Тем более у нас на это время есть…
Воевода Адам Кисель подал рукой знак начальнику караула пану Юстину Левскому. Мол, приглашайте! Только предупреди, чтобы бумаг, грамот и привилегий не просил — не получит! Начальник караула отдал честь, бряцнул доспехами и вышел…
… Через несколько минут он вернулся снова. За паном начальником караула плелся невзрачный человечек. Лет сорока — сорока пяти. Он, как только увидел Адама Киселя, а его он узнал по воеводской серебряной цепи с белым польским орлом, и рядом какого-то смуглого типа, сразу упал на колени, стал креститься и причитать.
— Горе, у меня отец родной! горе случилось! Украли мою кровинушку! — моего Ясю! — мужичонка залился слезами, рвал на себе волосы и продолжал голосить еще больше.
